Возвратившись в Париж, кардинал Мазарини помышлял об одном — как поссорить между собой фрондеров; поведение герцогини де Шеврёз внушало ему в этом отношении большие надежды; хотя она хорошо понимала, что, порвав со мной, впадет в ничтожество, и по этой причине была полна решимости этого не делать, она на всякий случай не забывала старательно поддерживать дружбу с двором и внушать Королеве, что ее связывает со мной не столько ее собственная ко мне дружба, сколько упрямство ее дочери. Кардинал, полагая, что весьма ослабит влияние мое на Месьё, если отнимет у меня г-жу де Шеврёз, к которой герцог Орлеанский и в самом деле всегда питал слабость, вообразил, будто нанесет решительный удар, поссорив меня с мадемуазель де Шеврёз, а для этого посчитал самым верным средством дать мне соперника, которого она мне предпочтет. Мне кажется, я уже рассказывал вам в первом томе этого сочинения, что когда-то он прочил на эту роль герцога де Кандаля 292. Теперь он надеялся лучше преуспеть с помощью герцога Омальского, который и в самом деле в эту пору был красив как ангел и вполне мог прийтись по вкусу прекрасной девице. Он душой и телом был предан Кардиналу даже вопреки интересам старшего своего брата, герцога Немурского, и был весьма польщен данным ему поручением. Он зачастил в Отель Шеврёз и вел себя вначале так ловко и даже тонко, что у меня не осталось сомнений: он подослан, чтобы разыграть второй акт пьесы, не удавшейся Кандалю. Внимательно наблюдая за его маневрами, я утвердился в своем мнении, рассказал обо всем мадемуазель де Шеврёз и остался недоволен [300] ее ответом. Я обиделся — меня успокоили. Я разгневался снова, тогда мадемуазель де Шеврёз, желая мне угодить и уколоть герцога, сказала мне в его присутствии, что не понимает, как можно сносить глупцов. «Простите, мадемуазель, — возразил ей я, — но глупость иногда прощают сумасбродам». А молодой человек был, по общему мнению, и сумасброден и глуп. Колкость нашли удачной и к месту сказанной. Вскоре в Отеле Шеврёз отделались от герцога, в отместку он пожелал отделаться от меня. Он нанял негодяя по имени Гранмезон, поручив ему меня убить. Но убийца вместо того, чтобы исполнить поручение, все мне рассказал. Встретив герцога Омальского у Месьё, я сообщил ему об этом на ухо. «Я слишком почитаю имя герцогов Савойских, — присовокупил я, — чтобы предать дело огласке». Он стал все отрицать, но таким способом, что убедил меня в обратном, ибо умолял не разглашать происшествия. Я обещал ему молчать и сдержал слово, и если сегодня я нарушил его, то потому лишь, что дал себе зарок ничего от вас не скрывать и, зная вашу доброту, уверен, что вы никому об этом не расскажете.

Вторая история еще более любопытна и, правду сказать, нелепа. По тому, что я вам уже рассказывал о г-же де Гемене, вам нетрудно представить, как часто между нами случались ссоры. Помнится, Комартен однажды вечером в вашем доме описал некоторые их подробности, позабавив вас ими четверть часа. Она то, как любящая родственница, жаловалась моему отцу на мою скандальную связь с ее племянницей 293, то рассказывала о ней канонику собора Богоматери, человеку чрезвычайно благочестивому, который донимал меня своими укорами. То она публично изливала потоки брани на мать, на дочь и на меня. Иногда наш союз восстанавливался на несколько дней или на несколько недель. Но вот до чего она дошла в своем безумии. Она распорядилась приспособить для жилья подвал или, точнее, оранжерею, усаженную апельсиновыми деревьями, которая выходит в ее сад как раз под ее маленьким кабинетом, и предложила Королеве меня арестовать, обещая этому помочь, с единственным условием, чтобы ей предоставили охранять меня, запертого в оранжерее. Королева впоследствии рассказала мне об этом, г-жа де Гемене мне в этом призналась. Но Кардинал не захотел воспользоваться ее предложением, ибо, если бы я исчез, народ, без сомнения, обвинил бы в этом его. По счастью для меня, эта великолепная мысль пришла в голову г-же де Гемене, когда Король находился в Париже. Ибо, случись это во время его поездки в Гиень, я бы погиб: я иногда навещал ее по ночам совсем один, и ей ничего не стоило меня выдать. Возвращаюсь, однако, к герцогу Орлеанскому.

Я уже говорил вам, что он принял решение вызволить принцев из тюрьмы, но самое трудное было определить, каким способом взяться за дело. Принцы находились в руках Кардинала, и, стало быть, Мазарини мог, освободив их сам, за четверть часа присвоить себе плоды усилий, на какие Месьё, быть может, понадобились бы годы; а главное, зародись у Мазарини малейшее подозрение насчет этих усилий, он мог принять такое [301] решение в одну минуту. Обдумав все это, мы положили соблюдать величайшую осторожность, скрывать подлинное наше намерение, соединить, забыв о взаимных обидах и мелких личных выгодах, всех тех, чья общая цель была — свергнуть Мазарини; прикинуться не только перед приверженцами двора, но и перед теми сторонниками принцев, кто особенно враждебен к фрондерам, будто наше намерение освободить принца де Конде притворно и неискренне; пустить слухи о раздорах между нами и еще укреплять эти подозрения, от времени до времени пытаясь по отдельности и поочередно примириться с принцем де Конде; приберечь Месьё для решающего удара, а когда настанет время, нанести этот удар, всем вместе навалиться на первого министра и его правительство — одним через посредство кабинета, другим через Парламент, — но прежде всего договориться обо всем с какой-либо одной особой в партии принцев, которая располагала бы ее доверием и имела бы в ней влияние.

Вы видите, какое множество пружин надлежало пустить в действие, и каждая из них была необходима. Без сомнения, вы с первого взгляда поняли назначение каждой. По счастью, как это ни удивительно, все части машины исполнили в точности свое предназначение, и даже те колеса, которые стали вращаться быстрее, нежели то было задумано, едва успев нарушить равновесие, вновь обрели размеренный ход 294. Объяснюсь подробнее. Г-жа де Род, которая по-прежнему поддерживала сношения с хранителем печати, весьма обрадовала его, дав ему понять, что у нее достанет власти через мадемуазель де Шеврёз убедить меня не порывать с ним из-за последней шутки, какую он со мною сыграл. Шатонёф рассчитал свой удар. Он полагал, что отнял у меня кардинальскую шапку, и радовался, что нашлась добрая приятельница, которая позолотит мне эту пилюлю; таким образом он сохранит связь с заговорщиками, которые хотят сбросить Мазарини, — а это входило в его планы, но по наружности будет от них совершенно далек, — а это также входило в его расчеты. Нам же было важно помешать союзу Кардинала с хранителем печати, который, быв прежде одним из наших и все еще во многом нам содействуя, знал о наших намерениях, кроме как о тех, что имели касательство к моей кардинальской шапке; потому я принял или, лучше сказать, сделал вид, будто принимаю за чистую монету все его объяснения насчет комедии в Фонтенбло и даже вполне ими доволен. Он отлично сыграл свою роль, я неплохо исполнил свою. Я признал, что в тех обстоятельствах он должен был поступить именно так, как он поступил. Мадемуазель де Шеврёз, которая звала его папенькой, превзошла самое себя; он пригласил нас у него отужинать и во всех отношениях потешил нас. Помню, например, что он питал слабость ко всякого рода драгоценностям, пальцы его были унизаны кольцами, и вот мы часть вечера провели в рассуждениях о том, какие меры ему должно принять, чтобы в известные минуты не поранить г-жу де Буа-Дофен. Вы увидите, что эти дурачества оказались для нас не бесполезными и дорого обошлись Мазарини. Кардинал вообразил, будто г-жа де Род, которую он полагал в большей дружбе с [302] хранителем печати, нежели со мною, водит меня за нос с помощью мадемуазель де Шеврёз, внушая той все, что ей вздумается. После увиденного им в Фонтенбло он не сомневался, что мы с хранителем печати заклятые враги; когда в пору удаления своего от двора Мазарини узнал, что, несмотря на эту распрю, мы вошли в сговор, чтобы его изгнать, — когда Мазарини это узнал, он с проклятиями воскликнул, что в жизни своей ни разу не был так удивлен 295.