Герцогиня де Шеврёз рассказала Королеве и Мазарини обо всем, что я делал в отсутствие Короля и чему ей пришлось стать свидетельницей, а действия мои, без спора, были вереницей услуг, оказанных Королеве. Потом она заговорила о несправедливости, какую мне всегда оказывали, о пренебрежении, какого я не раз стал жертвой, и о том, что мне на каждом шагу дают повод для справедливого недоверия. В заключение она объявила, что поводы эти должно непременно устранить, а сделать это можно единственным способом — предоставив мне кардинальскую шапку. Королева вспыхнула, Кардинал стал противиться, но не отказывая [297] герцогине прямо, ибо слишком часто сулил мне рекомендацию, а только предлагая отложить дело, потому, мол, что достоинство Монарха не терпит, чтобы его принуждали. Месьё, который в свой черед вступил в разговор, желая поддержать г-жу де Шеврёз, поколебал, по крайней мере с виду, Мазарини, который хотел выказать герцогу Орлеанскому, по крайней мере на словах, свое уважение и послушание. Г-жа де Шеврёз, видя, как развиваются переговоры, не усомнилась в их успехе, тем более что Королева, которой Кардинал подал знак, совершенно смягчилась и даже объявила, будто она вполне понимает чувства Месьё и готова сделать все, что найдет справедливым совет. Совет этот, названный столь громким именем, состоял всего лишь из Кардинала, хранителя печати, Ле Телье и Сервьена. Месьё посмеялся этой уловке, хорошо понимая, что придумали ее для того лишь, чтобы отказать мне по всей форме. Лег, бывший совершенным простаком, попался на удочку Кардинала, который заверил его, будто только таким способом можно победить упрямство Королевы. Герцогиня де Шеврёз, которой я написал, что комедия эта смешна, ответила мне, что ей на месте виднее. Кардинал предложил совету рекомендовать меня в кардиналы, заключив свое предложение почтительнейшей просьбой, обращенной к Королеве, внять ходатайству герцога Орлеанского о том, о чем добродетели и заслуги г-на коадъютора ходатайствуют еще более настоятельно — именно так он выразился. Но просьба его была отвергнута с таким высокомерием и твердостью, какие редко обнаруживает совет, когда оспаривает мнение первого министра. Ле Телье и Сервьен удовольствовались тем, что не одобрили Кардинала, но хранитель печати утратил всякую почтительность: он бросил Кардиналу обвинение в попустительстве и слабодушии, он преклонил колено перед Королевой, чтобы умолять ее от имени Короля, ее сына, не поощрять примером, который он назвал роковым, дерзость подданного, желающего вырвать у нее милость со шпагой в руке. Королева была взволнована, бедный г-н Кардинал устыдился своей слабости и чрезмерной доброты, и пришлось герцогине де Шеврёз и Легу признать, что я был совершенно прав, а их жестоко обманули. Впрочем, и я со своей стороны дал для этого превосходный и удобный повод. Я совершил в жизни множество глупостей, но вот, на мой взгляд, самая знаменательная.

Я не раз замечал: когда люди из страха потерпеть неудачу долго колеблются перед началом какого-нибудь предприятия, след, оставленный этим страхом, толкает их обыкновенно действовать потом слишком поспешно. Так случилось и со мной. Я никак не мог решиться объявить о своих притязаниях на кардинальскую шапку, ибо притязаниями этими, не будучи уверен в их успехе, боялся себя уронить. Но, едва меня уговорили, след былого сомнения принудил меня, из боязни слишком долго пребывать в неуверенности, пуститься, с позволения сказать, во все тяжкие; вместо того, чтобы предоставить герцогине де Шеврёз обработать Ле Телье, как у нас было решено, я сам заговорил с ним два или три дня спустя после ее с ним беседы; я признался ему дружески и не чинясь, как, мол, [298] горько досадую, что поневоле поставлен в необходимость сделаться или главой партии, или кардиналом 290 — выбирать самому Мазарини. Ле Телье слово в слово передал Кардиналу сию сентенцию, и она-то послужила темою для красноречия хранителя печати. Правда, памятуя об оказанной ему мною услуге и об обещаниях, которые он дал мне против моей воли, ему следовало бы уступить эту тему кому-нибудь другому, но признаюсь, с моей стороны было крайне опрометчиво ее г-ну де Шатонёфу предоставить.

Совершать поступки, дозволенные одному лишь властителю, менее опасно, нежели вести речи, не дозволенные подданному. Но и Мазарини, придав шумную огласку отказу назначить меня кардиналом, явил не более осмотрительности, нежели я в моем разговоре с Ле Телье. Мазарини рассчитывал жестоко повредить мне во мнении публики, показав ей, что я преследую выгоду личную, хотя всегда утверждал, будто ее не ищу. Он не понял, что времена изменились, не подумал о том, что, как заметил Комартен, нынче речь идет уже не об обороне Парижа и не о заступничестве за народ, когда все, что отдает своекорыстием, внушает подозрение. Комедия, разыгранная Кардиналом, не уронила меня в глазах публики, которой мои притязания казались вполне естественными и даже необходимыми, но зато комедия эта навсегда отняла у меня возможность отступиться от моих притязаний. По правде говоря, я все равно не отступился бы от них, но так или иначе Кардинал вел себя в этом случае неосторожно, — недаром мой пращур маршал де Рец, слывший самым ловким придворным своего времени, говаривал, что одно из наиважнейших правил житейских: когда обстоятельства вынуждают нас отказать тем, кого мы страшимся или на кого надеемся, не допускать, елико возможно, огласки этого отказа 291.

Вскоре Кардинал возвратился в Париж вместе с Королем. Через герцогиню де Шеврёз он предложил пожаловать мне Оркан и Сен-Люсьен, оплатить мои долги и назначить меня главным придворным капелланом — г-жа де Шеврёз и Лег сделали все, чтобы я согласился. Но я ответил бы отказом, присовокупи он к своим посулам хоть целую дюжину кардинальских шапок. Я уже связал себя словом, ибо Месьё отказался от надежды столкнуть две враждующие силы, убедившись в Фонтенбло, что ему не удастся внести раскол в кабинет и когда-нибудь противопоставить кардиналу Мазарини меня, увенчанного пурпурной шапкой, — так вот, отказавшись от этой надежды, Месьё решил освободить принцев из тюрьмы. Все полагали, что мне стоило большого труда внушить ему эту мысль, но то было заблуждение. Я уже давно приметил, что Месьё к этому склонен. Я приводил вам замечания, которые он иногда ронял и которые я намотал на ус, — они убедили меня, что должно особенно внимательно следить за сменой его настроения. Однако, сказать правду, склонность Месьё еще долго оставалась бы бесплодной и напрасной, если бы я не подогревал ее и не укреплял. Правда и то, что он считал такой выход лишь меньшим из зол, ибо по понятным причинам боялся принца де Конде; во-первых, тому [299] нанесли оскорбление, во-вторых, Принц неизмеримо превосходил Месьё всем — славой, мужеством, дарованиями, потому-то Месьё утрачивал свое намерение освободить Принца или, по крайней мере, откладывал его в долгий ящик, едва брезжила хоть малейшая надежда выпутаться иным способом из затруднительного положения, в какое оплошности Кардинала ежеминутно ставили Месьё в отношении народа, чью любовь он ни за что в мире не хотел потерять. Комартен, которому известны были чувства Месьё на сей счет и который знал к тому же, что герцогу Орлеанскому весьма не по сердцу гражданская война и он ее очень боится, искусно воспользовался этими своими сведениями, чтобы предложить Месьё добиваться для меня кардинальской шапки, а стало быть, избрать серединный путь, вместо того чтобы целиком предаться Кардиналу или заново раздувать мятеж. Месьё с радостью устремился по этому пути, полагая, что тут дело обойдется кабинетной интригой, которую в будущем можно использовать и развить по своему усмотрению. Но, увидев, что Кардинал этот путь преградил, он не колеблясь решил освободить принцев. Признаюсь, что подобно всем слабовольным от природы людям, которые, даже избрав себе цель, долго колеблются в выборе средств для ее достижения, Месьё еще не скоро исполнил бы свое намерение, если бы я не расчистил и не облегчил ему подступы к нему. Я расскажу вам об этом в подробностях, но прежде упомяну о двух довольно забавных происшествиях, которые в эту пору со мной приключились.