Предлагая читателю элегантную повесть, мне следовало поведать о том, как я победил Брэкстона сочетая высокий интеллект, боксерский навык и научный подход, покоряющие грубую силу. Но хроника событий обязывает меня придерживаться фактов.

Разум играл в этой битве лишь незначительную роль. Он помогал мне не более, чем любому, кто оказался в объятиях гориллы. Что касается сноровки, то негр способен был четвертовать среднего боксера или борца голыми руками. Изобретенная человеком наука была бессильна против таящихся в теле Брэкстона молниеносной быстроты, тигриной ярости и ломающей кости могучей силы.

Это было все равно что драться с диким зверем, и я принял игру противника. Я дрался с Топом Брэкстоном, как дерутся речные жители, как дерутся дикари или самцы-соперники гориллы. Грудь о грудь, мускул пересиливает мускул, железный кулак бьет в твердый череп, колено — в пах, зубы рвут плоть и мышцы, пальцы колют, рвут, рубят. Мы забыли о револьверах, мы перекатывались через них с полдюжины раз. Каждый из нас был одержим одним желанием, одной слепой, застилающей мозг алой пеленой жаждой убить голыми руками, рвать и увечить противника до тех пор, пока он не превратится в неподвижную груду окровавленного мяса и раздробленных костей.

Не знаю, как долго мы дрались; время растворилось в налитой кровью вечности. Его пальцы были железными когтями, терзающими плоть и бьющими по кости под нею. Моя голова пошла кругом от ударов о твердую землю, а боль в боку говорила о том, что у меня сломано по меньшей мере одно ребро. Тело будто плавало в море боли, мучительным ожогом горели вывернутые суставы и мускулы. Моя одежда превратилась в лохмотья, напитанные кровью из надорванного уха. Но я не только терпел мучительное наказание — я платил той же монетой.

Факел был сбит наземь и кто-то отшвырнул его ногой, но он продолжал прерывисто тлеть, освещая зловещим тусклым светом это первобытное зрелище. Его пламя было менее красным, чем жажда убийства, туманящая мои слабые глаза.

Сквозь красный туман я видел белые зубы противника, поблескивающие в ухмылке мучительного усилия белки закатившихся глаз на окровавленной маске. Я изуродовал его лицо до неузнаваемости; От глаз и до пояса его черная шкура была исполосована алым. На наших телах пенился пот, по которому напрасно скользили наши скрюченные пальцы. Наполовину вырвавшись из его медвежьих объятий, я напряг все до единого мускулы, вложив их силу в мой кулак — и ударил негра как кувалдой по челюсти. Послышался треск кости и непроизвольный стон; хлынула кровь и челюсть непроизвольно повисла. Кровавая пена покрыла вялые губы, черные, терзающие пальцы впервые ослабли и я почувствовал, что давящее меня огромное тело обессилело. С моих разбитых губ слетел удовлетворенный стон хищного вожделения и мои пальцы, наконец, сомкнулись на его горле.

Брэкстон упал навзничь, я очутился сверху и навалился ему на грудь. Его слабеющие пальцы вяло попытались вцепиться ногтями в кисти моих рук. И тогда я задушил его, медленно, не пользуясь приемами джиу-джитсу или борьбы — просто с помощью грубой зверской силы, отгибая ему голову все дальше и дальше назад, пока толстая шея не хрустнула как гнилая ветка.

В опьянении сумбурной битвой я даже не заметил, как он умер, не подозревая, что именно смерть расплавила подо мной эти железные мускулы. Ошеломленно поднявшись на ноги, я машинально топтал ему грудь и голову до тех пор, пока кости не подались под моими каблуками и лишь тогда я понял, что Топ Брэкстон мертв.

Я рад был бы обессиленно рухнуть на землю и потерять сознание, не ощущай я смутно, что моя работа еще не закончена. Пошарив онемелыми руками, я отыскал револьверы и, пошатываясь, побрел между сосен к хижине Брента дорогой, указанной мне врожденным опытом лесного жителя. С каждым шагом мое закаленное тело восстанавливало силы.

Топ уволок меня далеко. Следуя своему чутью джунглей, он просто оттащил меня с тропы в заросли. Несколько шагов привели меня на тропу и вскоре я увидел мерцающий между деревьев свет хижины. Что ж, Брэкстон не солгал относительно действия той бомбы. По крайней мере, беззвучный взрыв не уничтожил дом, потому что он стоял неповрежденным, каким я видел его в последний раз. Свет струился из хижины как прежде из-за закрытых ставнями окон, но сейчас из нее доносился высокий нечеловеческий смех, от которого застыла кровь у меня в жилах. Это был тот же голос, что высмеивал меня из зарослей у темной тропы.

Прячась в тени, я обошел маленькую поляну, чтобы подобраться к глухой, без окон, стене. Скрытый густым мраком, куда не достигал свет из окна, я выскользнул из-под деревьев и приблизился к дому. У стены я споткнулся о что-то громоздкое и податливое, едва не упав на колени с захолонувшим от испуга выдать себя сердцем. Но жуткий смех все еще доносился изнутри хижины, перемежаясь гнусавым голосом.

Я споткнулся об Эшли, вернее, о его тело. Он лежал навзничь, уставясь вверх невидящими глазами, а его голова была безжизненно запрокинута на окровавленных останках шеи. У него было вырвано горло: от подбородка до ключицы зияла огромная рваная рана. Одежда слуги насквозь пропиталась кровью.

Чувствуя приступ тошноты, несмотря на то, что привык иметь дело с насильственной смертью, я скользнул к стене хижины и попытался безуспешно отыскать щель между бревнами. Смех в доме замер и вновь зазвенел ужасный нечеловеческий голос, от которого у меня запульсировали нервы на тыльных сторонах ладоней. С теми же усилиями, что и тогда, в лесу, я сумел разобрать слова:

— …Поэтому они не убили меня, черные монахи Эрлика. Они предпочли шутку — восхитительную шутку, с их точки зрения. Просто убить меня было бы актом доброты; они решили поиграть со мной, как кошка с мышью, а затем отослать обратно в мир с навеки не стираемым клеймом гончей. Так они называли его, эти монахи, и они прекрасно справились со своей работой. Никто лучше их не знает, как изменить человека. Черная магия? Да! Да эти дьяволы — величайшие ученый на свете. Все, что западный мир знает о науке просочилось тонким ручейком с тех черных гор.

— Эти дьяволы могли бы покорить весь мир, пожелай они этого. Они знают вещи, о которых современная наука не смеет даже помыслить. Например, они знают о пластической хирургии столько, сколько все врачи мира. Они разбираются в железах так, как ни один европейский или американский врач; они знают, как замедлить их развитие, либо ускорить, чтобы добиться определенных результатов — и каких результатов! Посмотри на меня! Смотри, будь ты проклят, и сойди с ума!

Я тихонько обошел хижину, приблизился к окну и заглянул в щель между ставнями.

Ричард Брент лежал на диване в комнате, обставленной несообразно богато для столь скромного жилища. Он был связан по рукам и ногам, его лицо казалось лиловым и едва ли сохраняло человеческий облик. Выпученными глазами он смотрел, как смотрит человек, встретившийся лицом к лицу с абсолютным ужасом. У стены напротив была растянута и привязана на столе беспомощная Глория, ее кисти и лодыжки стягивали веревки. Девушка была совершенно обнаженной, ее одежда небрежно разбросана по полу, будто ее грубо сорвали с нее. Голова девушки была повернута и она широко открытыми глазами в ужасе смотрела на довлеющую в этой сцене высокую фигуру.

Человек стоял спиной к окну, за которым притаился я, и смотрел на Ричарда Брента. Внешне он выглядел обычным — высокий, сухопарый мужчина в тесном, напоминающем плащ с капюшоном одеянии, свисающем с широких костлявых плеч. Но при виде этого человека меня охватила знакомая странная дрожь вроде той, что я испытал при виде тощей тени на ночной тропе над телом несчастного Джима Тайка. В этой фигуре было нечто неестественное, хотя и не столь очевидное со спины — однако она определенно казалась уродливой и потому я испытывал страх и отвращение, которые зачастую обычные люди питают к уродству.

— Они превратили меня в нынешний кошмар и выгнали прочь, — стенал он ужасным гнусавым голосом, — Но перемена случилась не за день, не за месяц и даже не за год! Много раз я готов был умереть, но меня удерживала мысль о мести! Они забавлялись со мной, как играет дьявол с душой на раскаленных решетках ада! Все эти долгие годы, покрытые красным туманом неслыханных мучений, я мечтал о том дне, когда заплачу свой долг тебе, Ричард Брент, гнуснейшему отродью Сатаны!