Говорят, что, как ни изучай свой душевный недуг, он от этого не проходит. Я был живым примером той истины, что постоянные размышления о своих обидах и неудачах только усугубляют зло. Боюсь, что человеку свойственно недооценивать те преимущества, которыми он обладает, и преувеличивать те, которых он лишен. Сто раз за полгода, после того как молодой баронет был отвергнут, я принимал решение броситься к ногам Анны, и каждый раз меня удерживало опасение, что я недостоин столь превосходной девушки, притом внучки седьмого в роду английского баронета.

Не берусь объяснять связь между причиной и следствием, ибо я не врач и не метафизик. Но смятение духа, порожденное всеми моими сомнениями, надеждами, страхами, принятыми и не исполненными решениями, начало отражаться на моем здоровье. Я уже собирался уступить настояниям моих друзей (больше всех была озабочена Анна) и отправиться путешествовать, как вдруг меня призвали к смертному одру моего предка. Я покинул дом священника и устремился в город с поспешностью, подобающей единственному сыну и наследнику, вызванному по такому важному поводу.

Я нашел своего предка в полном сознании, хотя врачи уже отказались от него: обстоятельство, свидетельствовавшее о таком бескорыстии, какого трудно было ожидать по отношению к пациенту, по общему мнению, стоившему больше миллиона. Слуги и двое-трое друзей, собравшихся по этому печальному случаю, встретили меня с теплым сочувствием и всячески выражали участие и желание помочь.

Больной же встретил меня гораздо равнодушнее. Обращение всех его способностей на единственную задачу, суровая целеустремленность, часто подчиняющая себе тех, кто полон решимости победить, и обычно проявляющаяся в их внешней манере, а также отсутствие более тесных уз, слагающихся при обычном благожелательном общении, – все это создало между нами отчужденность, которую не могло преодолеть одно лишь естественное родственное чувство. Я говорю о естественном родственном чувстве, ибо, несмотря на сомнения, бросающие свою тень на ту ветвь моего генеалогического древа, которая соединяет меня с моим дедом с материнской стороны, право короля на корону не более очевидно, чем было мое происхождение по прямой линии от моего отца. Я всегда считал его своим предком de jure, как и de facto note 4, и готов был бы любить и чтить его как такового, если бы мои естественные стремления встречали больше теплоты с его стороны.

Тем не менее, вопреки этому продолжительному и неестественному отчуждению между отцом и сыном, наша встреча была не лишена некоторых проявлений чувства.

– Наконец-то ты здесь, Джек! – сказал мой предок. – Я боялся, мой мальчик, что ты опоздаешь.

Его затрудненное дыхание, изможденный вид и прерывистая речь внушили мне благоговейный страх. Впервые стоял я у ложа смерти, и грозная картина перехода человеческого существования в небытие и бесконечность неизгладимо запечатлелась в моей памяти. И это была не просто сцена смерти, но семейная сцена смерти. Не знаю, как и почему, но мне показалось, что мой отец, теперь походил на Голденкалфов больше, чем когда-либо раньше.

– Наконец-то ты здесь, Джек! – повторил он. – Я рад этому. Ты единственный, кто теперь меня интересует. Может быть, было бы лучше, если бы я больше общался с моими ближними, но ты будешь только в выигрыше. Ах, Джек, все мы в конце концов лишь жалкие смертные! Быть вырванным из жизни так внезапно и таким молодым!

Мой предок уже отпраздновал свой семьдесят пятый день рождения, но, к несчастью, еще не успел свести всех счетов с миром, хотя и выдал врачу его последний гонорар, а священника отослал с таким пожертвованием для бедных его прихода, какого хватило бы на то, чтобы какой-нибудь нищий прожил в веселье остаток своей жизни.

– Так ты, наконец, пришел, Джек! Ну что ж, мой убыток станет твоим барышом, мальчик! Скажи сиделке, чтобы она вышла из комнаты.

Я исполнил его приказание, и мы остались одни. Отец сунул руку под подушку.

– Возьми этот ключ, – сказал он, – и отопри верхний ящик моего бюро. Достань оттуда пакет, адресованный тебе.

Я молча повиновался. Мой предок сперва поглядел на пакет с грустью, которую мне трудно передать, ибо она не была ни земной, ни отрешенной, а каким-то своеобразным и жутким смешением той и другой, потом вложил бумаги мне в руку, медленно и неохотно расставаясь с ними.

– Ты дождешься моего… отбытия, Джек?

Слеза выкатилась у него из глаза и упала на его исхудалую руку. Он грустно поглядел на меня, и я ощутил легкое пожатие его пальцев, означавшее ласку.

– Жаль, Джек, что мы не знали друг друга ближе! Но провидение не дало мне отца, а я, по собственной глупости, жил, как будто у меня не было сына. Думаю я, что твоя мать была святая. Но боюсь, я понял это слишком поздно. Что же, благословение нередко осеняет нас в последнюю минуту!

После этого мой предок выразил желание, чтобы его больше не тревожили. Я позвал сиделку, удалился в свою скромную комнату и тщательно запер пакет на надежный замок. Это была объемистая запечатанная связка бумаг, на которой рукой умирающего было написано мое имя. Только еще один раз увиделся я с отцом так, что мог говорить с ним. Со времени нашего первого свидания ему становилось все хуже, его сознание часто омрачалось, и, как грешный кардинал у Шекспира, он «скончался и не подал знака».

Но через три дня после моего приезда, когда я находился один подле него, он вдруг очнулся от состояния, близкого к бесчувствию, и единственный раз после нашего первого разговора словно бы узнал меня.

– Так ты, наконец, приехал, Джек! – произнес он замогильным голосом. – Можешь ли ты сказать мне, мальчик, почему они мерили город золотыми тростями? (Сиделка в этот день читала ему главу из Откровения, которую он назвал сам.) Видишь, мой милый, стена-то была из ясписа, а город – из чистого золота… Мне не нужно будет денег в моем новом жилище… Ха-ха, они там ни к чему! Я не сошел с ума, Джек!.. Если бы я любил золото меньше, а своих ближних – больше!.. Сам город из чистого золота, а стены из ясписа – драгоценная обитель! Ха-ха, Джек, ты слышишь, мальчик? Я счастлив… более, чем счастлив, Джек!.. Золото… золото!

Заключительные слова он громко крикнул. Это были последние слова, слетевшие с уст Томаса Голденкалфа. На шум вбежали люди, но он был уже мертв. Как только печальная истина была окончательно установлена, я приказал всем выйти из комнаты и несколько минут оставался наедине с покойником. Его лицо застыло, в глазах, все еще открытых, отражался блеск безумного восторга, охватившего его в последний миг, и все черты являли ужасную картину неотвратимой гибели. Я опустился на колени и, хотя и был протестантом, горячо помолился о спасении души покойного. Затем я простился с первым и последним моим предком.

За этой сценой последовал обычный период притворной скорби, погребение и всякие проявления надежд со стороны окружающих. Я заметил, что в дом зачастили люди, которые при жизни хозяина редко переступали его порог. Они уединялись по углам, вполголоса беседовали между собой и как-то странно косились на меня. Постепенно число посетителей возрастало и дошло приблизительно до двадцати. Среди них приходской священник, казначеи нескольких благотворительных обществ, трое стряпчих, четверо или пятеро крупных биржевиков во главе с сэром Джозефом Джобом и трое профессиональных благодетелей, чье единственное занятие, по-видимому, состояло в том, чтобы поощрять ближних проявлять милосердие.

На следующий день после того, как мой предок был похоронен, народу в доме собралось еще больше, чем обычно. Тайные совещания оживились и участились, и наконец меня пригласили к этим незваным гостям, в комнату, которая была святая святых скончавшегося хозяина дома. Я вошел и предстал перед двадцатью чужими лицами, недоумевая, почему я, который до сих пор так незаметно проходил по жизни, так некстати вдруг понадобился всем этим людям. Сэр Джозеф Джоб обратился ко мне от имени собравшихся: