– женщина народа шунг-ню.

Дрожа, она подняла кинжал, но Вугтурой вырвал его у нее.

– Ты беременна, – закричал он, – и я приказываю тебе не поститься и не причинять себе вреда! Ива! Будешь оберегать госпожу, если понадобится, и от нее самой. Если не сделаешь, ответишь передо мной.

Он раньше никогда не кричал на нее, не демонстрировал свирепость, которую в Шаньане приписывают шунг-ню. Хотя она была слишком ошеломлена, чтобы заплакать после прочтения письма, гневные слова Вугтурой вызвали у нее слезы, и она опустилась на груду подушек, плача, как неженка из внутреннего двора.

Муж мгновенно оказался у ее ног, взял ее на руки, уговаривал негромким спокойным голосом, как будто она кобыла с жеребенком, подумала Серебряная Снежинка с чувством неприличной радости. Шунг-ню ласковы со своими лошадьми; несмотря на все, что она узнала за это лето, Серебряная Снежинка не думала, что и к ней можно относиться так же ласково.

– Я не хочу, чтобы ты порезалась и как-нибудь повредила себе и нашему ребенку, – сказал ей Вугтурой. Значит, это страх она видела в его глазах?

Если бы разбранили женщин, которых она знала в Шаньане, всех этих садовых Сиреней, Пионов и Сливовых Цветков, они бы еще долго дулись, капризничали и требовали от своих повелителей драгоценностей и мехов, прежде чем обратили бы к ним просветлевшие лица; но не таковы привычки Серебряной Снежинки. Такое поведение вызвало бы у Вугтуроя удивление и раздражение; оно не помогло бы удержать его (а именно такова ее цель) и утешить.

– Я надеялась сказать тебе о нашем сыне в более благоприятную минуту,

– сказала она.

Она попросит Иву снова бросить палочки тысячелистника; больше того, она напишет новое письмо Ли Лину и попросит его обратиться к даоистскому колдуну, чтобы тот погадал о будущем мальчика. Ее ребенок, ее сын не должен страдать от горя, вызванного смертью Сына Неба.

– Я ему рад в любую минуту, – ответил Вугтурой. Как и все жители степей, он был равнодушен к выбору благоприятных моментов. – Наследник шунг-ню! – От его взволнованного голоса дрогнули стены ее юрты. Но он тут же заговорил спокойней и внимательно посмотрел на нее.

– Не плачь, госпожа, – произнес он. – Ты плачешь из-за того, что я запретил тебе отмечать траур? Отмечай, если так нужно. Но не причиняй вреда себе и нашему сыну. Ты должна есть и гулять на свежем воздухе; и прежде всего, ты не должна резать себе лицо. Ты слишком прекрасна. Оставь это мужчинам, таким, как я. Обещай мне это, госпожа.

Она кивнула, не в состоянии сопротивляться. Послушно, как ребенок, выпила то, что дала Ива, позволила служанке раздеть себя и, хоть была середина дня, уложить в постель. Какое-то время Вугтурой посидел с ней, говоря самому себе, что устал разгадывать загадки иероглифов ее писем.

Юан Ти мертв. Что это значит для мира между империей и шунг-ню? Серебряная Снежинка попыталась вспомнить внешность и характер нового Сына Неба, но не смогла: он был для нее одной из фигур парада богато одетых чиновников, которые окружали его предшественника. Запоминаются только такие люди, как ее отец и Ли Лин, которые смеют говорить не то, что хочет услышать император. Ее друг и ее отец; они тоже прислали письма, в которых, несомненно, содержатся советы и мудрые рассуждения о дворцовых интригах и политике, письма, которые ей давно следовало прочесть. Нужно встать, нужно прочесть их мужу. Она попыталась сесть и дотянуться до писем.

– Не сейчас, – сказал Вугтурой и снова уложил ее.

Ива дала ей снотворное, возмущенно подумала Серебряная Снежинка. У нее было время взглянуть укоризненно на служанку, потом глаза ее закрылись и свет исчез.

От глубокого сна она очнулась, услышав барабанный бой. Серебряная Снежинка, все еще во власти снадобья Ивы, дважды попыталась перевернуться в темноте. Рука ее коснулась мехов. Какая сейчас часть ночи? Она не могла надеяться, что Вугтурой просидит с нею всю ночь: он ведь так долго не был в лагере; может, сейчас он куда-то едет верхом, или пирует, советуется со своими воинами, оставленными охранять дом, или пытается примириться со стариками, которые видят в его старшем брате надежду на возвращение прежних лихих дней, до мира с Чиной.

Барабанный бой звучал все громче, кровь начала пульсировать в такт ему.

– Ива? – позвала Серебряная Снежинка. Ее могло бы удивить, как слабо звучит ее голос. – Ива? – На этот раз прозвучало громче, но как печально. Так и должно быть: если муж провел с нею часть ночи, Ива куда-нибудь ушла. Серебряная Снежинка одна, если не считать предательского… Нет, барабанный бой не предательский; почему она так подумала?

Он успокаивающий, пульсирующий в ритме сердца, снимающий тревогу, в которой она пробудилась. Если она опять ляжет, возможно, его мягкий ритм снова ее усыпит. И сон будет естественный, целебный, не от трав Ивы.

Но нет, барабанный бой участился, наполняя Серебряную Снежинку лихорадочной энергией, которая – она это чувствовала – приходит откуда-то извне.

Сейчас новолуние. Слабо и далеко, словно за большой пустыней, виднелась большая юрта шан-ю. Она светилась от огня внутри. Снова участился бой, заставляя молодую женщину встать и идти. Может, она пойдет туда. Да, так будет лучше. Вугтурой поймет, что она больна, позовет Соболя или Иву, чтобы они оставались с ней и заботились – или останется с ней сам.

Она была так уверена, что, босая, спотыкаясь, идет к своему мужу и его воинам, что не заметила: тропа уводит ее совсем в другом направлении, к темной юрте шамана, из которой слышен барабанный бой. Серебряная Снежинка ахнула, увидев, как открылся клапан юрты, хотя никто его не открывал, и попыталась остановиться.

Внутри у костра сидела Острый Язык, поглаживая свой барабан духов, работая на нем с той же сосредоточенностью, с какой сама Серебряная Снежинка играла на лютне. Женщина наклонила голову, в свете жаровни видна была ее довольная улыбка. Она не замечала приближения своей добычи.

Нет! – беззвучно воскликнула Серебряная Снежинка. Но то же принуждение, которое заставило ее прийти к юрте Острого Языка, прямо к светящемуся в темноте входу, не давало ей произнести ни звука.

Ей стало холодно. Если Острый Язык действительно вызвала ее своим колдовством, Серебряная Снежинка может умереть этой ночью; и кто об этом узнает? Она ушла одна, покинутая своими верными женщинами, ушла из своей юрты в поисках убежища, и – хоть в это трудно будет поверить – Острый Язык ее достала. Кто об этом узнает? Женщина шаман может даже обвинить в ее смерти Иву, которая хотела только оставить Серебряную Снежинку наедине с мужем. И когда та вернется к хозяйке из юрты Соболя (или из вольных ночных блужданий по травянистой степи), ее будет ждать обвинение в черном колдовстве.

Ива этого не заслуживает. Бедная Ива, которая служила ей всю жизнь, которая научила ее силе духа и умению не поддаваться несчастьям, в чьем незаметном горе после смерти Басича было больше достоинства, чем в громком плаче евнухов при дворе Сына Неба. Если она и научилась любить, то только у Ивы.

Мне нужно защищать сына, – подумала Серебряная Снежинка. Мысль эта подействовала на нее, как поток холодной воды, и она обнаружила, что в состоянии сделать шаг в сторону, но потом другой – снова к юрте под гром доносящегося из нее барабана. Еще десять шагов, и она будет в самой юрте. Девять.., восемь.., и тут острая боль пронзила босую ногу Серебряной Снежинки. И эта боль разорвала заклятие, которое заставляло ее повиноваться призыву Острого Языка. С напряжением рассудка, которое испытывала только раз или два в жизни, она прикусила губу, чтобы не закричать от боли, повернулась и посмотрела, что ее ранило.

В руках у нее была стрела, с причудливо изогнутым наконечником, со знаком Тадикана на оперении. Она смотрела на стрелу, и в это мгновение легкий ночной ветерок засвистел в наконечнике. Это одна из страшных свистящих стрел, которая, когда Тадикан ее выпускал, служила для верных ему воинов приказом стрелять по той же цели. И этой целью вполне может быть ее муж или другой враг, которого Тадикан считает слабее себя.