Я, увидав полковника, не обмер, —

Всяк лагерник, что стреляный солдат.

— Фамилия?! — Свой называю номер:

— Четыре тыщи двести пятьдесят.

Нацелен взгляд тяжелый, как свинчатка,

Но чем-то он встревожен, не пойму…

— В Москву писал? —

                            спросил знаток порядка,

Таинственно добавив:

                                — Самому?!

Быть может, это — явь, а может, снится

Мне вещий сон на бурке из Анди?

— Свободен ты, —

                         сказал чугуннолицый

И распахнул ворота:

                              — Выходи!

И я, покинув гибельное место,

Иду и плачу — стреляный солдат,

И мне, как прежде, мне, как до ареста,

«Товарищ, здравствуй!» —

                                     люди говорят.

И вижу я: летит быстрее поезд,

В домах светлее светятся огни.

Крестьянами взлелеянный на совесть,

Хлеб колосится, как в былые дни.

И звезды над Кремлем не побелели,

На Спасской башне стрелки не стоят,

И молодая мать у колыбели

Поет, как пела сотни лет назад.

Был враг разбит.

                        И я смотрю влюбленно

На площадь, где прошли с победой в лад

Войска,

            швырнув трофейные знамена

К подножью принимавшего парад.

Но оттого, что нас зазря карали,

Победа крови стоила вдвойне.

И, стоя над могилами в печали,

Оплакиваю павших на войне.

Мои два брата с фронта не вернулись,

Мать не снимает черного платка.

А жизнь течет.

                      И вдоль аульских улиц

Под ручку ветер водит облака.

По-прежнему влюбленные танцуют,

Целуются, судачат про стихи,

А лекторы цитаты все тасуют

И говорят всерьез про пустяки.

И, с дирижерской властностью роняя

Слова насчет немелодичных нот,

Вождя соратник, сидя у рояля,

Уроки Шостаковичу дает.

В театре, в министерстве, в сельсовете,

В буфете, в бане, в здании суда,

Куда ни входишь — Сталин на портрете

В армейской форме, в штатском — никогда.

Сварила мать из кукурузы кашу,

Но в мамалыгу молока не льет,

А сообщает горестно, что нашу

Увел вчера корову заготскот.

Кавказ, Кавказ, мне больно в самом деле,

Что, разучившись лошадей седлать,

Твои джигиты обрели портфели,

Сумели фининспекторами стать.

В ауле слышу не зурны звучанье,

Бьет колокол колхозного двора:

«Пора! Пора!

                    Проснитесь, аульчане,

Вам на работу выходить пора!»

Шлют из района, план спустив в колхозы,

Угрозы все да лозунги одни.

От горькой прозы набегают слезы,

Ох, дешевенько стоят трудодни.

Каков твой вес, державы хлеб насущный,

Что собран и приписан вдалеке? —

Не знает Сталин — корифей научный,

Им поднят вдруг вопрос о языке.

Идет в кино «Падение Берлина».

И, обратясь к тому, что было встарь,

Перо льстеца жестокость обелило:

Играется «Великий государь».

Вождь начал делать возрасту уступки:

Он крепкого вина не пьет в обед,

Не тянет дыма из вишневой трубки,

Довольствуется дымом сигарет.

На всех широтах в тюрьмах и на воле,

На поле боя, на столбцах газет,

Позванивая сталью,

                             не его ли

Царило имя три десятка лет?

На льдину с этим именем садились

Пилоты, прогремев на весь Союз.

И на обложку это имя вынес

Своей последней повести Барбюс.

Оно на скалах Сьерра-Гвадаррамы

Для мужества звучало как пароль,

И мужество несло его, как шрамы,

Как на висках запекшуюся соль.

— За Сталина! —

                    хрипел с пробитой грудью,

Еще полшага сделав, политрук.

И льнуло это имя к многопудью

Парадной бронзы, отлитой вокруг.

На встречах в Ялте

                        вождь держался роли,

Которая давно ему мила.

Входил он в зал,

                        и Черчилль поневоле

Пред ним вставал у круглого стола.

Но что с былой уверенностью сталось?

Уходят силы. Боязно ему.

Отец народов собственную старость,

Когда бы мог, сослал на Колыму.

Он манией преследованья болен.

Не доверяет близким и врачам.

И убиенных позабыть не волен,

Ему кошмары снятся по ночам.

Я в горы поднимаюсь ли высоко,

По улицам брожу ли городским,

Следит за мною, как царево око,

Чугуннолицый, зорок и незрим.

Перед Кремлем, как будто бы три бури,

Овация гремит.

                       И я, чуть жив,

Смотрю: возник Иосиф на трибуне,

За борт шинели руку положив.

Предстал народу в облике коронном.

И «винтиками» прозванные им

Проходят в построении колонном

Внизу, как подобает рядовым.

Лихого марша льется голос медный,

И я иду — державы рядовой.

И хоть я винтик малый, неприметный,

Меня сумел заметить рулевой.

Мы встретились глазами.

                                     О, минута,

Которую пером не описать.

И еле слышно вождь сказал кому-то

Короткое, излюбленное:

                                     — Взять!

Усердье проявил чугуннолицый:

Он оказался шедшим позади…

Быть может, это — явь, а может, снится

Мне вещий сон на бурке из Анди.