Крупнолобый, с морщинистой шеей в вороте белоснежной рубахи, загорелый, губастый, с блестящей лысиной, под которой собирались складки, когда он думал или спорил, с серебряной планкой усов и в очках, роговых, – сильные стекла их делали его печальные, умные глаза еще более выразительными своей чернотой, – да еще обладавший тихим, мягким голосом, Дубровин на всякого нового человека производил впечатление мямли. Но пациенты, медсестры, санитарки слушались его беспрекословно. Руководитель Весьегожской больницы и медчасти санаторно-лесной школы в Чаусове – деревне, отстоявшей от Весьегожска на шесть километров по лесному бездорожью и восемь километров по реке, Дубровин был человеком твердым, решительным, действовал быстро и точно. Со всеми в окрестностях – и с начальством, и с дачниками, и с местными жителями – он был на короткой ноге, все считали своим долгом чем-нибудь ему услужить, и не только потому, что он всех лечил; к нему приходили советоваться, мириться, звали на пикники, на рыбалку, по грибы; обращаясь к его обширным связям в Москве и Калуге, просили помощи, и Дубровин не отказывал, хлопотал. Хоть и был атеистом, потихоньку помогал местному священнику восстанавливать церковь, приход в Чаусове был нищий. Соломин тоже принимал участие в делах больницы, покупал медикаменты, белье, но главное – через него к Дубровину примкнула его старшая сестра Наталья Андреевна. Репутация Дубровина была безупречна, за исключением трех пунктов: во-первых, он любил выпить, но стыдился пациентов и детей и старался не попадаться им на глаза, когда был под мухой; во-вторых, он не выносил, если сведенные им люди начинали дружить помимо него, сердился и требовал немедленно обоих к себе в гости; и, в-третьих, не любил, чтобы персонал проявлял самостоятельность, и по-детски обижался, если происходило нечто вне его ведения.

– Скажи мне, Владимир Семеныч, – начал Соломин, когда торопливо шагнул за Дубровиным в воду и поплелся по мелководью; течение здесь было быстрое и идти было нелегко, будто кто-то прихватывал снизу ноги. – Представь, полюбил ты женщину, много трудился для своей любви, а она не только не отозвалась на преклонение, но стала пользоваться твоими чувствами, ничего не давая взамен. С одной стороны, нет для тебя ничего ценней, чем покой; с другой, привязанность – и телесная, и душевная – хоть и будоражит, но дает особенное чувство жизни. Как бы ты поступил в таком случае?

– Проще пареной репы. Вот Бог, а вот порог. Пускай идет на все четыре стороны. Не то у самого шапка загорится.

– Да, да… Ты прав: страсть есть сущность обжигающая, но она пожирает личность дотла. Ум требует поберечься, но отпустить ее выше моих сил. Да и куда ей деваться? Ни кола, ни двора. Натура ее тебе знакома: нормальный человек споткнется, так упадет с высоты своего роста, а такие, как она, – те в пропасть падают.

– Что ж поделать? Купи ей комнату в пригороде, устрой на работу, дай денег на первое время и – «С Богом, Параска, я и двери отчиню».

– Хорошо, пусть у меня найдутся и деньги на комнату, и на работу я ее устрою, но что мне с собой-то делать? А вдруг потом в жизни никакой любви не прибудет?

Дубровин что-то ответил, но налетел из-за поворота катер и заглушил его слова; первая, самая сильная волна хлынула приятелям в грудь, и они поплыли – Соломин кролем, Дубровин брассом; Соломин скоро перевернулся на спину, а Дубровин дотянул до бакена и поплыл обратно. Они вышли на берег и сели на прохладный еще песок.

– Насильно мил не будешь, – сказал Дубровин, вынув кисет и принявшись набивать трубку. – Но надо, Петя, рассуждать здраво. Чувство твое тебя погубит. Случись со мной такое, я бы долго не терпел.

Ему вдруг показалось, что он немилосерден с другом, – замахал рукой с горевшей спичкой и сказал:

– Впрочем, любовь сильней всего на свете. Может, любовь – единственное время, что дано человеку, чтобы быть живым.

Друзья обсохли, взяли одежду и обувь, поднялись с велосипедами на тропинку и стали одеваться, отряхнув с ног песок.

– С тобой такого приключиться не может… не могло… это закон мироздания. Не со всякой натурой случается то, что она не способна вынести. Но скажи мне, что Кате делать в одиночку? Она же бедолага по сути, я… мы… она сама восстала из мертвых, поднялась из ямы, могилы. Да не во мне дело! Она и сейчас норовит ринуться под откос, а если отпущу ее – пиши пропало. Я уж нарочно второй месяц ей денег не даю…

– Что поделать? Или оба пропадете, или она одна. Выбирай.

Приятели оделись и сели у брусчатого теремка, где продавщица с мятым со сна лицом (она же и сторожила свое добро ночью) протирала мыльной губкой столики. Женщина хорошо знала этих ранних купальщиков, с них часто начинался ее день. Она наливала им в пластиковые стаканчики кофе по-турецки, который варила на ревущем примусе, водя туркой по сковороде с раскаленным песком. Приятели сначала выпивали кофе, затем съедали по глазированному сырку и смотрели на излучину реки, толща воздуха над которой еще полна была тихого рассеянного света; смотрели на многоярусные берега, такие высокие, что дорога к реке петляла серпантином; смотрели на лес, в котором речки, бешеные в половодье и сухие в июле, за много тысяч лет прорезали от водораздела к Оке овраги, – в них было страшно и долго спускаться: дно речек было устлано плоскими замшелыми камнями с перистыми отпечатками доисторических моллюсков и растений, небо скрывалось за сомкнутыми кронами деревьев, уходящих многими уровнями вверх, камни стучали под ногами, как кастаньеты, и Соломину казалось, что теперь он находится в ином времени – в палеозое, отчего у него под ложечкой восходила сладкая жуть.

Из домика над понтонной переправой выходил смотритель, надзиравший за разводом моста и беспрестанно чинивший дизель ржавого буксира, который впрягался в цепочку грохочущих железными листами понтонов и отводил их в сторону, чтобы пропустить идущее вниз судно. Усатый, долговязый смотритель заводил руки за голову, потягивался и раскладывался на уже просохшем от росы пригорке. Над его головой была видна черта, проведенная краской по стене, с надписью 12 апреля 1994 года – рекордная высота разлива реки.

– В каком месте живем! Швейцария! – говорил Соломин, а Дубровин улыбался и кивал в полном согласии с этими словами.

Соломин дурно спал последние месяцы, рано просыпался и потом долго не мог заснуть от стука собственного сердца. Ему не хотелось снова отдаваться во власть реальности, и он всеми силами старался провалиться в сон, льнул к стене, накрывался одеялом с головой, но тревога все-таки одолевала его и поднимала на ноги. Тогда он уходил в лес, где старался измотать себя пешей нагрузкой, усталостью принудить к покою. Но от прогулок редко становилось лучше. Дубровин недавно прописал ему лекарство – «чтоб сердце так не колотилось», и теперь он аккуратно запивал первой порцией кофе половинку таблетки в форме сердечка.

– Продолжаем разговор, – сказал Соломин. – Буду, Владимир Семеныч, с тобой по-дружески прям: с Катей творится что-то ужасное, кажется, изменяет она мне… Прости, что втягиваю в свой ужас, но у меня никого нет… вот ты есть…

Дубровин, догадывавшийся, о чем пойдет речь, закивал, запыхтел, уставился в столешницу и захрустел в кулаке пластиковым стаканом.

– Я прожил с ней достаточно, чтобы избавиться от иллюзий, – продолжал Соломин, – теперь мне ясно, что у нас нет будущего… Первое время состояло из совместного труда по выздоровлению и ощущения выдуманного счастья. Выдумка застилала тонким покровом вход в ад. Теперь меня посетила трезвость, но я обнаружил, что сроднился, сросся с Катей – и телесно, и душевно. Когда она уезжает, меня покидает моя суть, моя душа. Это страшное ощущение, будто ты мертв, но способен говорить и двигаться. Теперь-то я больше не мечтаю о ребенке, крепкой семье… Возможно ли такое, когда я вижу ее отдаление, все эти странности, побеги? Я уже не мотаюсь без толку в Москву рыскать в отчаянии по вокзалам, выискивать старых ее дружков. Сижу и скрежещу зубами. Стройку забросил, нервы распустил. Я не в силах с ней расстаться, а продолжать отношения – невыносимо…