По винтовой лестнице я забрался на самый верх минарета и просидел там несколько часов, просто любуясь на окрестности и иногда украдкой выкуривая еще одну сигарету. В те годы, когда в Киеве жило двадцать пять тысяч человек, а в Суздале полторы тысячи, здесь, говорят, жило целых пятьдесят тысяч. Вон там стоял громадный дворец правителя. За ним начинался бесконечный торговый квартал. Восемьсот лет назад в Булгаре имелось несколько дюжин бань и полтора десятка учебных заведений. Сегодня от всего этого остался пустырь и пасущиеся на пустыре гуси.

Я прикуривал еще одну сигарету. Когда-то в этом городе жил поэт Кул Гали. На Руси собственных поэтов никогда не было, а в Булгарии – пожалуйста. Этот Кул Гали написал поэму о библейском красавце Иосифе, который всегда помнил: как бы прекрасна ни была жизнь, за ней обязательно последует смерть. В этой поэме девушка говорит Иосифу, что у него красивые глаза. «Глаза – это первое, что сгнивает после смерти», – отвечает Иосиф. Она восторгается его волосами, но Иосиф в ответ сообщает, что в могиле волосы не разлагаются, так и лежат поверх пустых черепов. Она говорит, что его лицо – будто лицо ангела.

– Через три дня после того, как я умру, открой мой гроб, – говорит возлюбленной Иосиф. – И с отвращением взгляни на то, что казалось тебе таким красивым.

Мораль: ничто не вечно под луной. Волжская Булгария блестяще подтвердила мысль своего уроженца. Это государство было богатым, но при этом мирным. Как вы понимаете: не самое выгодное сочетание. Полтысячелетия подряд Булгарию грабили все кому не лень. И даже после того, как ее столица наконец опустела, этот уже мертвый город еще долго разбирали на стройматериалы. Так что в наши дни от Булгара остался лишь пустырь размером в четыреста гектар. Но главное даже не это, а то, что сегодня никто уже и не понимает, почему от этого города вообще должно было хоть что-то остаться? Какое отношение он имеет к нашему с вами прошлому?

Официантка, наконец, принесла мне обещанную селедку. Та оказалась, и вправду, ничего. Я расплатился и вышел из ресторана. Мой поезд уходил через сорок минут, а нужно было еще успеть дойти до вокзала и забрать из камеры хранения рюкзак.

Из Ростова я двинул еще дальше на восток. Там, под Саранском, на этой неделе проводился праздник, который его организаторы позиционировали как главное событие года в календаре каждого уважающего себя язычника. Несколько дней назад я звонил из Петербурга в головной офис приволжского язычества и пытался выяснить, какова будет программа. Жрец, или кто уж там взял трубку, неразборчиво бубнил и не понимал, чего я от него хочу.

– Что значит «программа»?.. Ну, у нас ведь это каждый раз одинаково… Чего?.. Нет, человеческих жертвоприношений не будет… Ну, потому что у нас так не принято… Чего?.. Ну там, древние обряды, моления, прыжки через костер… Разврат с деревенскими девками?.. Ну, это уж как договоритесь.

Кондиционер в вагоне, как обычно, не работал. Дышать было нечем. Соседями по купе были какие-то неприятные люди. Мне будет трудно объяснить, в чем именно состояла их неприятность, но поверьте, вам бы они тоже не понравились. Вместо того чтобы валяться в купе, я стоял в тамбуре, прикуривал одну сигарету от другой и просто смотрел в окно. Там мелькала моя страна. С людьми в купе у меня был общий язык. И паспорт одного и того же цвета. И даже похожая форма носа. Но считать их «своими» было выше моих сил. Почему – пытался понять я.

Из Саранска до места, где язычники устраивали свои камлания, нужно было еще довольно долго ехать на машине. Дорога была чудовищная. Я сидел спереди, рядом с водителем. В одном месте вылетевший из под колес встречного грузовика камешек ударил нам в лобовое стекло. По стеклу поползла причудливая трещина. Водитель негромко матюгнулся, но руль из рук не выпустил и даже не стал останавливаться.

Сам праздник проводился на берегу озера. Оно было необыкновенно красивым. На такой декорации хотелось снять какое-нибудь дорогое кино. Язычников было от силы человек тридцать. Ну, может быть, пятьдесят. Сначала все долго готовили угощение и обнимались с прибывающими на «жигулях» единоверцами. Женщины рубили курам головы. Куры принимали смерть безропотно. Кто-то наперегонки лазал по вкопанному в землю бревну, кто-то кричал, что пора идти искать цветок папоротника. Я сидел в стороне и пытался угадать, дойдет ли дело до обещанного разврата или не дойдет? Шансов, что дойдет, было немного: молодежи на праздник прибыло мало. Подрастающее поколение язычников осталось в самом Саранске, потому что там в ту же ночь проходила дискотека с участием модного столичного DJ. Вот где, наверное, било настоящее веселье.

Когда-то давным-давно людей объединяла религия. Приходи в храм и там отыщешь тех, кто станет тебе «своим». Да только последнее время религии что-то вышли из моды. Сегодня ближним принято считать не тех, с кем у тебя общая вера, а того, кто принадлежит к одной с тобой национальности.

Странная штука, эта «национальность». За этим словом каждый раз скрывается что-то совсем не то, что обычно подразумевается. В больших городах, типа моего Петербурга, никакой национальности у людей ведь нет. Там живут «обычные люди»: те, кто говорит на понятном языке, ест то же, что и все, одевается без особых выкрутасов и следует общепринятым правилам поведения. А национальность, это когда ты не похож на «обычных людей». Отыскать ее можно лишь где-нибудь на окраинах: в горах, тайге, на дальних хуторах. Вот там живут те, у кого есть эта самая «национальность». Они говорят на «национальных» (непонятных) языках, соблюдают «национальные» (странные) обычаи, носят «национальные» (не такие, как у нормальных людей) костюмы, едят «национальные блюда» (всякую гадость) и отмечают свои странные праздники. Типа того, на котором под Саранском присутствовал я.

Помолившись богам, язычники сели, наконец, за стол. Готовили его больше трех часов, но главным блюдом оказалась все равно водка. Первый тост был за процветание родной земли. Закусывали мясом принесенных в жертву куриц. Руководил застольем жрец в самодельном облачении. Под мышкой он держал книжку, обернутую в газетку. Мне все хотелось подойти поближе, взглянуть, что за книжка. За последние лет пятнадцать чуть ли не каждая область, чуть ли не каждая республика Центральной России обзавелась собственным священным писанием. За время, пока я катался по стране, дома у меня собралась вполне приличная библиотека таких вот языческих библий. Мансийская «Янгал-Маа», коми-зырянская «Му Пуксьм», эрзянский «Свияжар», хантыйский «Так Молупси». В России живут представители ста сорока национальностей, и трудно вспомнить хоть одну, представители которой не отыскали бы у себя древней, но сокрытой до поры до времени священной книги.

Русский белогвардейский офицер случайно нашел допотопную «Велесову книгу», вырезанную рунами на деревянных табличках. Оттуда русские узнали, наконец, о древних тайнах своей истории. Татарский краевед напал на след выкраденной КГБшниками тысячелетней летописи «Джафгар-тарих». Из нее о древних тайнах своей истории узнали, наконец, и татары. В Республике Коми сокровенное языческое знание «Курыд Збыль» удалось отыскать в сундучке у местной пенсионерки, а в соседней Мордовии подходящей пенсионерки не нашлось, и там древний эпос сочинил лично дядя президента республики. Дядина книжка тоже открывала читателям некие древние тайны.

Каждая из этих священных книг объясняла: главная ценность на свете – это родная земля. Священная родная земля. Ее следует любить, ей поклоняться, в нее верить. И если понадобится, то за нее следует пожертвовать самой жизнью. Потомки навсегда сохранят память о тех, кто пошел на такую жертву. О них споют песню и, может быть, напишут еще одну поэму, типа тех, что я только что перечислил.

Ночной воздух пах скошенной травой, хотя, может быть, это была просто трава. Я – горожанин, в таких вещах разбираюсь не очень. После полуночи на берег с озера потянуло прохладой. Ряженый колдун пускал по воде листики кувшинки, на каждый из которых он поставил по зажженной свече. Несколько бабок в допотопных купальниках плескались у самого берега. Угрюмые языческие мужчины смотрели на них, но сами оставались на берегу.