Я изучал этот язык и ценю его грамматику, лексику — все, что хотите. Я отдаю должное его исторической ценности: как «средству от ассимиляции», так и самостоятельной ценности, присущей всякому языку. Я чту его богатую литературу. И ценю за то, что он — родной язык для миллионов евреев, признаю, что и он не лишен доли святости.

Но здесь, в Стране, народ решил возродить иврит. И это трудная, невероятно трудная задача. И мешать этому не должно ничто — даже самое рассвятое.

^{«Иврит в Израиле», «Хайнт», 13.6.1929.}

Индивидуализм

«Конкретная человеческая личность — вот вершина мира, ведь именно индивидуум был сотворен по образу и подобию Божию».

С самой молодости Жаботинский был приверженцем весьма своеобразной индивидуалистической теории общества, оригинальной и даже несколько вычурной, которую он потом углублял и разрабатывал в течение многих лет и даже надеялся построить когда-нибудь на ее фундаменте целостную философскую систему. Каково происхождение этой теории? Во всяком случае, он воспринял ее не от профессоров Римского университета, где учился. Те, разумеется, тоже оказали на него влияние, но в другом: в большинстве своем они придерживались марксистского мировоззрения, отдельным положением которого Жаботинский оставался верен долгие годы. Но его «индивидуализм без берегов» не оттуда. Как, впрочем, нельзя сказать, что он пришел к упомянутой концепции в результате чтения книг или специальной литературы. Создается впечатление, что теория эта изначально была присуща его натуре, бывшей одновременно и благородной и безудержной. Замечательно четко выражены взгляды Жаботинского в «Повести моих дней»:

Вначале сотворил Бог индивидуума. Поэтому любой конкретный человек есть не кто иной, как венец творения, царь, равный по достоинству ближнему своему, который, в свою очередь, является таким же царем. Лучше пусть индивидуум согрешит по отношению к обществу, а не наоборот, ибо именно ради блага каждого отдельного его члена существует общество. Что же касается конца времен, который мы предвидим в будущем и называем эпохой Прихода Мессии, то там нас ожидает рай для каждого отдельного индивидуума, царство великолепной анархии: свободное сочетание и противоборство человеческих устремлений, игра разнообразных сил без подавляющих законов и связывающих ограничений. Роль же «общества» сведется к помощи ослабевшим и потерпевшим поражение в этой борьбе. Оно утешит их, поддержит в трудную минуту и даст возможность снова вступить в игру...

Наверняка найдутся люди, которые усмотрят противоречие между сформулированными здесь основами индивидуалистического мировоззрения и той упорной пропагандой национальной идеи, которой я занимаюсь. Как один из моих друзей, читавший этот текст в рукописи и не преминувший заметить, что, дескать, раньше он слыхал от меня совсем другую «песню», а именно: «Вначале сотворил Бог нацию».

На самом деле здесь нет никакого противоречия. Ведь надо принимать во внимание, что формулировка о главенстве национального была мною выдвинута в полемике с теми, кто утверждал, будто началом всего является человечество. Я же верю непоколебимо, что в иерархии творения нация стоит выше человечества. Но точно так же я верю, что индивидуум, в свою очередь, имеет преимущество перед нацией. И пусть даже он подчинит всю свою жизнь служению народу,— с моей точки зрения, это никак не отменяет его более высокого статуса. Ибо поступает он так по собственному свободному выбору. По свободной воле, а не по обязанности.

^{«Повесть моих дней» (оригинал написан на иврите); в сб. «Автобиография».}

Итак, что же, пропагандируется полная распущенность и своеволие? Ни твердой государственной власти, выступающей в качестве организующей и обязывающей силы, ни устойчивой морали, ни чувства долга, установками этой морали обусловленного? Жаботинский прекрасно осознавал, насколько нереалистичным и даже разрушительным может оказаться подобное мировоззрение в условиях современной ему эпохи. Он вовсе не закрывал глаза на то, какова на самом деле окружающая действительность, и в своей практической деятельности исходил из реального устройства мира, даже если оно вступало в вопиющее противоречие с его фундаментальными социофилософскими установками. Но одновременно он ощущал себя гражданином мира завтрашнего дня, надеясь и веря, что человек исполнит свое высокое предназначение и, поднимаясь в своем развитии все выше и выше, достигнет, наконец, такого уровня, на котором сможет создать подлинно достойное общество, никак не стесняющее свободный человеческий дух.

Жаботинский убежден, что в его «анархическом царстве», построенном на принципе максимальной свободы, не возникнет такого положения, когда никто не будет ни с кем считаться. Каждый индивидуум будет совершенно суверенным и ни от кого не зависящим царем, но царь этот, по свободному выбору, согласится употреблять свою абсолютную власть только на благо общества. Таким образом, считает Жаботинский, будет достигнуто нечто вроде негласного общественного договора между несколькими миллиардами равных по своему достоинству монархов.

В некотором смысле, конечно, вся идея «добровольного договора» — не что иное, как фикция, так как на самом деле этому нет никакой разумной альтернативы. Без него каждый постоянно вторгался бы в сферу другого, нарушал суверенитет, что довольно скоро привело бы к всеобщему концу. Значит, можно сказать, что «миллиарды царей и королей» не принимали никакого «свободного решения», а просто подчинились неизбежному — для того, чтобы выжить.

Однако, считает Жаботинский, именно привязанность к такого рода возвышенным «фикциям» и отличает человека от обезьяны и служит основой для всякого нравственного прогресса. Он пишет:

Главное, чтобы «фикция» служила достижению нравственной цели, то есть, чтобы она признавала за человеком достоинство свободного царя, не подчиняющегося никакому давлению извне, но всегда поступающему согласно своему личному и независимому выбору... О «дисциплине» здесь можно говорить только в смысле самодисциплины.

Итак, свободный индивидуум принимает на себя только те обязательства, которые вытекают из его собственного, личного осознания ситуации. Такая установка должна быть положена в основу не только разумного представления о партийной дисциплине (партии ведь изначально строятся на добровольных началах), но и представления о сознательной государственной дисциплине. От имени этой «фикции», которая на самом-то деле реальней любой «реальности», мы должны провозгласить, что, когда говорится о подчинении законам государства, речь идет о таком подчинении, которое есть выражение свободной воли и согласия отдельного гражданина без всякого внешнего принуждения.

Нетрудно видеть, что концепция эта по самой своей сути антитоталитарна. Государственное устройство как таковое представляет собой образование противоестественное — не обязательно, впрочем, в отрицательном смысле слова. Точно так же противоестественны, скажем, стрижка волос, подравнивание ногтей или теория Мальтуса. Что делать, ко всем этим слегка противоестественным вещам все равно приходится прибегать, но главное тут — не перебарщивать. Поэтому наиболее разумным, нормальным и удобным для многочисленных царей-индивидуумов строем является «минимальное государство», то есть такой механизм управления, который приводится в действие лишь в самых необходимых случаях.

Сфера свободного самовыражения добровольно ограничивается самими членами общества только там, где без этого действительно никак не обойтись. Например, в природе существует феномен непроницаемости одних тел для других, от которого никуда не денешься и в обществе: два разных индивидуума не могут одновременно сидеть на одном и том же стуле. А вот в области идей уже нет никакого основания для ограничения свободы самовыражения, ибо это как раз та сфера, где феномен непроницаемости не наблюдается: сказанное мною «да» никоим образом не лишает вас возможности твердо заявить «нет».