«Как нету? – хотел прошептать я, но не смог. – Я ведь его только вчера видел, трогал его по гладкой, глянцевой поверхности, вкручивал в него до основания. И вот – нету! И больше не будет никогда! Не может такого быть!»

– Понимаешь… – заполнил паузу Илюха, все пожимая и пожимая мое запястье, просто-напросто одним непрерывным скорбным пожимающим спазмом. – Уже ночью, когда за окном темнота сковала улицы и приглушенные шаги поздних прохожих отдавались эхом в каменных арках, в это самое время хозяйка проснулась в своей одинокой спаленке. Что-то беспокоило ее, не давало заснуть. Нет, не воспоминания, не прошлая увядшая любовь, не семеро ее скоропостижно скончавшихся супругов… Нет, ей просто-напросто захотелось в туалет. По обычной человеческой надобности. И она не могла себе отказать. Да и почему надо отказывать себе в этом, тем более одинокой пожилой женщине?

Тут мы все пожали плечами, мол, а действительно, почему? И не нашли ответа.

– Она встала в чем была, – продолжал свой рассказ Илюха, – а именно в длинной ночной рубашке… Понимаешь, у нее несколько толстоватые лодыжки, и она не любила выставлять их напоказ, даже перед всеми своими мужьями. Вот и носила всегда длинные ночнушки до пят, так у нее в привычку и вошло. Пол холодил, и она вставила ноги в домашние тапки, очень удобные, мягкие, теплые, без задника, которые и ждали послушно всю ночь свою хозяйку прямо здесь, у кровати. Ничего не предвещало беды, ведь не раз она уже проделывала этот рутинный маршрут из спальни в туалет – ведь всего-то надо было пересечь гостиную. Но в эту роковую ночь гостиную ей пересечь было не суждено…

– Не суждено… – эхом отозвался я.

– Потому что где-то посередине пути что-то взвилось из-под ее ног, а потом взмыло вверх искрящимся фейерверком и тут же стало стремительно подниматься сжатым огненным жгутом. Любого бы от такой неожиданности посреди ночи кондрашка хватила – вздымающееся пламя в собственной гостиной. Уж не Божья ли кара за семерых похороненных мужей? Вот и Тамара Павловна не оказалась исключением. Отпрянула она в неловкой поспешности к стенке, именно к той, к которой был прислонен накрытый тряпочкой инкрустированный столик с обломанными ножками. Тут пламя с подола ее длинной ночнушки на тряпочку да на столик и перекинулось. А Тамара Павловна от сильного потрясения да и от нарастающего жара несколько помутилась головой. И видимо, в первые минуты представила она себя новой Орлеанской девой.

– Жанной д’Арк, – попытался я успокоить тут же встрепенувшегося и вечно голодного на свежие знания Инфанта. Но не успокоил. Потому что с историческими именами французских народных героев у него вообще был полный провал.

И вместо новых объяснений я протянул к нему свободную ладонь, накрыл ею его запястье и сжал его крепко, успокаивающе, мол, молчи, мудила, не мешай живому рассказу.

Так мы и сидели в кружок, сжимая друг друга за запястья, и перед нашим воспаленным коллективным воображением предстала тихая ночная комната и мечущаяся по ней в охваченной огнем ночной рубашке пожилая женщина. Которая в панике пытается еще сбить подступающее к толстоватым щиколоткам пламя. А от ее отчаянных взмахов еще и искры повсюду, которые неистовствуют безжалостным бенгальским огнем и ложатся прямо на инкрустированный столик и на тряпочку, которой он накрыт.

– В общем, – продолжал скорбный Илюха, – относительно воды и медных труб не знаю, но вот испытания огнем мамаша не выдержала. В конце концов оступилась, упала, потеряла сознание и так, оставаясь без сознания, и продолжала гореть еще некоторое время. Со столиком на пару. Да и кто выдержал бы, когда у тебя посередине ночи из-под ног трехглавым драконом пламя вырывается?! Любой бы поколебался. Особенно когда сильно писать хочется.

– А у нас в семье всегда говорили не «писать», а «пикать», – все же влез Инфант в тему своей не к месту взявшейся реминисценцией. – И слово «писать» с детства режет мне слух своей плебейской вульгарностью, не то что благородное слово… – Но тут я так настойчиво сжал его за запястье, что он тут же поостыл на благородные слова.

– И что Тамара Павловна, хозяйка в смысле, заживо сгорела, насмерть? – спросил я вибрирующим голосом, потому что жалко мне стало пожилую женщину. Ну подумаешь, семь мужей похоронила, может, она и не виновата вовсе, может, они ее любовный женский темперамент не выдерживали. А за любовный темперамент винить никого нельзя, особенно если он женский.

– Да нет, – быстро успокоил меня Илюха. – Погорела немного без сознания и перестала, затухла сама по себе. Если бы ты там, вокруг нее, не только спичек понатыкал, но и бензинчиком полил, тогда бы, может, и полностью сгорела. А так от одних спичек подпалилась, конечно, малость, но вся не занялась. Ее в больницу увезли, не так с ожогами, как с сильным расстройством нервной системы. А вот столик – тот сгорел. Да и то, он деревянный все же, хоть и инкрустированный. Лишь ножка одна и осталась, та самая, которую ты пытался так тщетно…

– Да, – согласился я, – развязочка.

И мы снова пожали друг другу запястья.

– Чего-то я не понял, – вдруг пожаловался Инфант, который единственный никому ничего не пожимал. – Откуда пламя взялось, каким образом возгорание возникло? Ведь не могло же само по себе.

– Вот этим вопросом милиция сейчас и занимается, – посмотрел на меня внимательно Илюха, и мне снова резко поплохело. – Основная версия – преднамеренно спланированный теракт, ну и понятно, на кого косят. Вроде бы даже нашли одного приезжего, допрашивают. Хотя если между нами, то понятно, конечно, что бабуся просто подошвой от тапочка, ну, который без задника, по спичкам чиркнула. Вот от трения о шероховатую поверхность и возгорелось. Спичечные головки – они и в паркете головки, вот и сработали серой.

Мы снова помолчали. А потом возник у меня законный вопрос:

– Б.Б., – спросил я, – а откуда ты все это знаешь?

Тут Илюха задумался ненадолго.

– Да мне Кларчик вчера позвонила, жаловалась вся, просила психиатра хорошего для мамаши подыскать. Вот и рассказала. Я с врачом поговорил, он сказал, что надежда имеется, что оклемается Тамара Павловна, – в ее жизни небось еще и не такие стрессы случались. Семь мужей-то! Они хоть и не одновременно у нее были, а по одному, но все равно – какова нагрузка! Но вот прежней, предупредил врач, Тамара Павловна уже не будет никогда. Сильно все-таки повлияло на нее возгорание. И в туалет по ночам, видимо, перестанет ходить, в себе научится сдерживать до утра.

Он замолчал. Я сидел, жалея пожилую женщину, Кларину маму, тихо кивая в такт своей жалости головой.

– Ты знаешь, Розик, – голос Илюхи набрал доверительности и сочувствия, – если тебя кто-нибудь куда-нибудь будет звать, ну, починить чего или отреставрировать… Ты, знаешь, ты не ходи. Отнекивайся, придумывай причины веские и не ходи. От греха подальше. Они, те, кто звали, тебе потом искреннее спасибо скажут. А то из тебя какой-то Герострат получается в храме Венеры. Ты, конечно, думаешь, что Анна Павловна до Венеры недотягивает, но ведь с другой стороны, все-таки семь мужей…

Инфант, заслышав сразу два незнакомых слова, тут же встал в любознательную стойку, и мне снова пришлось пожать его запястье посильнее.

– Да, да, – поддакнул, невзирая на неприятные ощущения, Инфант, – не надо тебе ремонтами и реставрацией заниматься. Кстати, а кто такой этот Стратостат?

– Да если бы только в ремонте да в реставрации дело, – не заметил я по привычке Инфантов вопрос. – Это скорее рок, судьба, провидение.

– Ты о чем? – снова проявили ко мне интерес товарищи.

– Да так, – попытался отнекаться я. Но не получилось. – Да вчера вечером, после того как я от Тамары Павловны освободился, мне Жека позвонила.

– Наша Жека? – спросил Илюха.

– Хвостастая? – накручивал свои обороты чудачества Инфант.

– А какая же, другой нету, – подтвердил я. – Так вот, ее на день рождения подруга пригласила, а Жеке не хотелось. Вы же знаете, ей обычно скучно в кругу только одних подруг, но и не приходить было как-то неудобно. Вот она и попросила меня пойти вместе с ней для разнообразия как бы. Хотя меня, собственно, туда и не звал никто. Подругу-то я знаю немного, видел пару раз, но близости у нас с ней вообще никакой не было, более всего душевной – не то что мы антипатичны друг другу, но равнодушны скорее. Ведь не всем же ты нравиться можешь, стараешься, конечно, но все равно – всем не получается.