– Я, хмм – перенесла насилие. Сексуальное.

– Милли?

Она подскакивает на стуле и опускается обратно, склоняясь ко мне, эта туша ужаса и тревоги.

– О господи боже мой! Милли, милая – ты уже, я имею в виду…?

– Я сообщила. Своему врачу, доктору Али, он меня уже осмотрел. Какие именно справки вам необходимы…

Она оглушена. Она не знает, что сказать.

– Пожалуйста, больше никому не говорите, мисс Кеннеди, – умоляю я, обращаясь к ней правильно. – Пожалуйста! Ни мистеру Джексону и, главное, ни папе…

Я опускаю взгляд в колени.

– Ох, Милли, милая – конечно же я не стану никому ничего говорить. Пожалуйста. Просто поверь, ты можешь мне рассказать все или совсем не рассказывай, как хочешь, бедная моя. Боже мой, это же… Если я могу что-то для тебя сделать…

– Спасибо. Я знала, что смогу довериться вам…

Я чуть приподнимаю голову, встречаю ее взгляд, потом уставляюсь обратно на коленки.

– Ох, Милли – как было глупо с моей стороны не заподозрить! Я должна была догадаться, тут что-то не так…

А сейчас не волнуйся, ни о чем не беспокойся. Все будет хорошо.

Она тянется ко мне, и плоть ее оголенных рук трясет меня, от чего меня чуть не сташнивает.

– Спасибо вам, мисс Кеннеди. Спасибо.

Не могу сказать, что в восторге, как все повернулось, но что еще тут сделаешь? Надо разыгрывать карту, если она тебе выпала.

Я слетаю по лестнице, подавляя усмешку, сбивая по пути пару студентов, когда выхожу из корпуса. Огибаю блондиночку с накладными грудями, с кем рядом я ехала месяц назад в автобусе. Подружка Покахонтас. Я сперва ее не узнала. Лицо у нее вытянулось, все покрытое заживающими синяками, волосы сальные и небрежно собраны в хвост. На ней нет косметики, а на лбу уродливая россыпь прыщей. Великолепие ее грудей теряется из-за бесполезной форменной рубашки Рагби*. Я улыбаюсь ей, хорошая девчонка, не похабная, и она улыбается в ответ, несмело. Разворачиваюсь и смотрю, как она исчезает в корпусе, такая хрупкая и обделенная жизненной силой.

* Одна из девяти старейших мужских привилегированных частных средних школ в Рагби, графство Уорикшир; основана в 1567.

Пробегаю через лоскут лужайки, отделяющей Литературу от Социологии, и садовник с запуганным лицом и свисающей изо рта сигаретой орет мне, что надо ходить по дорожке. Я показываю ему язык и ныряю в толпу студентов, движущихся в том же направлении. В нескольких из них узнаю папиных второкурсников – специалистов по марксизму и социологии. Я горячо ненавижу этот типаж. Их можно встретить, когда они маршируют по городу в субботу днем, прикапываются к невинным продавцам и вещают о зле глобализации и эксплуатации наемных рабочих в странах третьего мира. Не к тому, что я не согласна с тем, что они говорят, просто это чистого вида позерство. Прекрасно знаешь, что лет через десять большинство из них будет катать своих деток-акселератов в спейс-мобилях «Рено», и все они будут дружно чавкать «хэппи-милом» из «Макдоналдса». И будут закатывать званые обеды для приятелей, из которых каждый кончил тем, что продался за большой пиздец в глобальные корпорации. И тот простой факт, что многие из них забывают свои убеждения сразу по окончании универа, не умаляет того, что сегодня они очень настоящие. Все – часть процесса социализации. Козлы.

Ебаные показушники, и все тут.

Папа сидит у себя в кабинете, весь из себя любезный и сногсшибательный. Он одет в рубашку от DKNY цвета пейсли*, что я ему подарила на прошлое Рождество. Две верхние пуговицы расстегнуты. Мой взгляд останавливается на молочно-белой впадине его ключицы, и я чувствую неясный приступ боли в паху. Покахонтас, кто станет винить ее?

* особая расцветка ткани и т.п.; по названию города в Ренфрушире, в Шотландии.

– Что-то случилось? – спрашивает он, взгляд прикован к экрану компьютера.

– Почему ты всегда подозреваешь самое плохое? Разве мне нельзя заскочить просто потому, что я тебя люблю?

Притворная улыбка крадется по его лицу. Он справляется по каким-то бумажкам, что лежат слева от него, и неистово стучит по клавиатуре.

– Стипендию просадила, я угадал?

– Неа.

– Брось, Милли, не юли. Сколько тебе надо?

– Тысячу-две было бы неплохо, но не затем я к тебе явилась.

– О?

Он откладывает ручку и совершает поворот. Низкорослый в своем большом кожаном кресле, он кажется чопорным и важным. Я чувствую гордость за него и желание защитить.

– Мне просто стало интересно, вдруг ты не откажешься от ланча или чего-то в этом роде?

– Что – сегодня?

– Да, чуть попозже… Мне только что отдали …

– И все хорошо, у тебя нет никаких неприятностей?

– НЕТ, ПАПА! Мне отдали один долг, и я подумала, вдруг мне можно угостить тебя супом в «Намбер-Севен»?

Его лицо смягчается в мягкую улыбку. В настоящего папу.

– Классная идея. Тогда давай встретимся в два часа?

Он разворачивается обратно, сдвигает брови и подозрительно обозревает написанное на экране. Мои глаза шарятся туда-сюда по его кабинету. В нем очень по-папиному. Методично и все же небрежно. Его книги – а их здесь целые полки – расставлены по тематике. На письменном столе ни пылинки, зато настоящий полк пустых чашек выстроился по всей комнате со следами гулянки недельной давности. И воздух пахнет выдохнутым табаком. Красный «Мальборо».

– Разве тебе не идти на лекцию по классике? – говорит он, заглянув в мое расписание, пришпиленное на стенке над компьютером.

– Вроде бы, – я вздыхаю и неохотно встаю.

– Вот и топай.

– Знаешь, ты бы с ней побеседовал. Она бы добилась от нас куда больше толку, если бы ввела телесные наказания для тупых. Возмутительно, что она допускает такое в отношении студентов.

– Прошу прощения? – он поворачивается и снимает очки. – Больше не смей разговаривать подобным тоном о моих коллегах.

По моему лицу змеится ухмылка. Пора на попятный.

– Мои глубочайшие извинения, доктор О’Рейлли.

– Дуй! – хмыкает он. – Увидимся в два.

Я трагически вздыхаю и сцапываю со стола одну из книжек. «Сексуальная девиантность в послевоенной Великобритании».

– Милли, я вижу! Не вздумай терять – она не моя!

– Не буду, – соглашаюсь я, закрывая за собой дверь, и мы оба прекрасно знаем, что так я и сделаю.

Джеми

Сижу я здесь у окошка буфета, пялюсь на небо. Ниибацца красивое, ё. Большое, унылое и мрачное, что пиздец. Оно, небо это, маниакально депрессивное. Вывожу ее имя на экран мобильника. Надо разрулить это дело. Кому-то из нас. Это уже превращается в идиотизм. Большой палец у меня зависает над зеленой кнопкой, но потом перемещается на красную. Я не могу. Не хватит меня на то, чтобы в очередной раз выслушивать ее хуйню. Откусываю изрядный кусище от пирога, где одно сплошное тесто без мяса, падаю обратно на стул и опять втыкаю в похоронное движение неба. Ебучая Милли. Ест она мне мозг, уже достала.

Я беру телефон и опять ищу ее номер.

Три недели прошло с тех пор, как она кидалась камнями мне в окно, и все такое, но чего я мог поделать? Подписал на эту аферу Энн Мэри, дом вверх дном после вечерины – просто не срослось позвать малыша Милли зайти. Я смотрел, как она уходит. Плохо мне было, я вам скажу. Видел, она топает по улице, голову опустила, руки в карманы, и вот ей-богу, чувствовал себя последней сукой. Вернулся в постель и лежал там, думал про себя и Милли, и как все неправильно получилось. Были периоды, когда стиль и ритм нашей дружбы менялся. Типа того, когда она переживала после того, когда у нее мама с папой расставались, но всегда между нами было ощущение неизменности, и оно гарантировало, что мы переживем данную конкретную последнюю размолвку. Нашей дружбе ничего не грозило. И вдруг такое ощущение, что она резко нас разлюбила. Вроде, что она выросла и поняла, что нас не связывало ничего больше, кроме бурного подросткового романа. Вроде того, как получилось у нас с Сином пять лет назад. И ты не разрываешь отношения, а просто держишь их на безопасном расстоянии и лелеешь надежду, что судьба или география расширят пропасть между вами, и крушение дружбы станет невозможно приписать чему-то неприятному. И это можно будет отнести к разряду безвредных событий в духе наши пути просто разошлись.