Милли

Мы сворачиваем на Аппер-Дьюк-стрит, и от одного вида воздух со свистом вылетает у меня из легких.

Весь город пылает, и Ливер-билдингс, облитый светом восходящей луны, царственно возвышаются в безоблачном небе. Я украдкой смотрю, поддалась ли она очарованию улицы или нет, но ее глаза парализованы излишками какой-то химии. Она, как минимум, на три или четыре года моложе меня – ребенок в глазах закона. И все же у нее потрепанный облик женщины, жившей, дышавшей и плевавшейся этими улицами всю свою жизнь. Еще в ее лице заметна смешанная кровь, смуглость кожи заставляет предположить средиземноморские корни, а узкие глаза намекают на Восток. Хорошее лицо – черты грубоватые, но все же приятные. Оно не принадлежит этим улицам.

Мы движемся к Собору, который вспарывает ночь словно величественное предзнаменование, и она бежит вприпрыжку чуть впереди меня так, чтобы нас разделяла небольшая дистанция, показывающая, что мы не вместе. У кладбищенских ворот она разворачивается и показывает мне, выставив ладонь, обождать. Я гляжу, как ее миниатюрный силуэт соскальзывает по каким-то ступеням и без предупреждения растворяется в бензиново-синей ночи. Не знаю, вернется ли она, и меня начинает покалывать тупая игла облегчения. Действие кокоса* и выпивки стремительно выветривается, в подсознании выплывает что-то из меня старой, настойчиво убеждающее меня развернуться на сто восемьдесят градусов и мотать отсюда.

* В оригинале слово из внутреннего ливерпульского сленга – beak (клюв).

Вечер выплевывает ее обратно, и она снова стоит передо мной. Костлявые ноги и полные груди. Угольно-черные волосы безжалостно стянуты в конский хвост. У меня перехватывает дух.

Она сгибает руку в призывную дугу, и я иду за ней, спускаясь по пролету неровных ступеней, через темный низкий туннель, оказываюсь на раскинувшемся кладбище. На один отчетливый миг просветления спазмы страха сдавливают мне сердце, и я предвижу, что мерцает впереди, но мы поворачиваем вправо от Собора, который теперь возносится прямо над нами, блеск луны спускается на нас, и вся опасность нейтрализуется сывороткой желания. Она наугад выбирает могилу из тех, что находятся в самом дальнем углу кладбища. Плоскую, широкую, практичную. Она раздевается с рутинной поспешностью. Она обслужила уже сотню других клиентов на каждой из плит потрепанного временем бетона, но по-моему я у нее первая женщина.

– Обычно я так не стою, – сказала она с хриплым токстифским акцентом, – И другие девки тоже не особо.

И она права. Я без устали прочесывала эти улицы и этот город в поисках девочек на несчетном множестве подогретых наркотой гулянок, и лишь дважды мне повезло. Однако я тут же заверила ее, что самой ей, по большому счету, ничего делать не надо. Только снять одежду, всю, и дать мне побаловаться; она начала расслабляться. Я извлекла полтинник, и она сдалась.

Она ложится на спину, от неожиданного прикосновения камня ее соски напрягаются, она слегка выгибается. У нее большие груди, в них утонуть можно. В противовес ее подростковому телосложению. Бедра – как у двенадцатилетней. Я провожу рукой по пупку, жесткому и липкому, он мерцает в лунном свете, будто слегка смазанный вазелином, опускаю губы к ее грудям, крепко всасываясь в темные соски, поигрывая ими словно твердыми черными горошинами. Кожа ее отдает затхлым соленым потом. Дешевый лосьон для тела и выветрившаяся химия. На вкус острая, почти неприятная. Это меня заводит.

– Посмотри на свои сиськи, – шепчу я. – Потрогай.

Она повинуется, сперва неохотно, но ей хочется, чтобы ее подгоняли. Просовываю руку под ее маленькую спинку и резко прикасаюсь языком к ее плоскому детскому животику.

– Тебе так нравится?

Она не отвечает. Я поднимаю голову, чтобы встретиться с ее глазами, туда-сюда вращающимися в орбитах. Рот у нее вялый, кривой. По подбородку стекает струйка слюны. Резким движением я нажимаю ей на пупок, и она протестует запоздалым вздрагиванием.

Нетерпеливо, я развожу ей ноги, раскрашенные свежими синяками. Проникаю внутрь пальцем. Она сухая и сжимается от моего прикосновения. На мгновение мне кажется, что мне лучше остановиться, мне стоит развернуться на сто восемьдесят градусов и бежать. Но едва губы мои падают на ее пизду и запах резины ударяет мне в лицо, я возобновляю свою роль. На законном основании. Я же клиент. Напряженным языком я давлю ей на клитор и коротким, умелыми касаниями медленно массирую ее, возвращая к жизни. Я запускаю еще один, потом еще один палец, и ее сопротивление уступает место легчайшим, но все же податливым содроганиям. Движения мои делаются все настойчивее, и ее сок беспрепятственно льется мне в лицо. Тело выгибается вверх-вниз и замирает, когда она напрягается от удовольствия.

Я сую руку себе в штаны, тянусь к пизде.

Кокос, судя по всему, ненадолго стер мою способность вообще что-нибудь чувствовать, но клитор у меня набухает под липким гнездышком ладони. Я обрабатываю себя жестко и эгоистично; шлюха, от которой не остается ничего, кроме тела. Пизда из журнала. Накатывает мощный оргазм, но стоит его шелестящим волнам схлынуть, меня захлестывает стремление пуститься в бегство. Я чувствую, что протрезвела, мне неуютно. Убираю с ее тела руки, покрытые пеной нашего пота, вытираю их о бедра. Она привстает на локти, лицо – заебанное и блестит от вони ее последней проделки, смотрит прямо на меня. С него ушло наркотическое омертвление, оно распахнулось от любопытства. Глаза широко раскрыты и испуганы, она бросает на меня взгляд девочки, что скрыта в бляди. Она пытается говорить, но слова испаряются с ее губ. Одна половина меня хочет обнять ее, вторая презирает ее. Еще раз я смотрю в детские глаза, на женские груди. Заставляю себя улыбнуться на прощание и стремглав убегаю по кладбищенскому двору, подстрекаемая теми единственными в своем роде покалыванием и эйфорией, что следуют за оргазмом.

Вернувшись на Аппер-Дьюк-стрит я снова ощущаю драйв урбанистической энергетики. Еще совсем поздно, и в воздухе висит душок возбужденности, и такси свозят жизнь в сердцевину города. Я люблю пятницы. В них есть некое заразительное упоение, которого нет в субботних вечерах. Скоро будет восемь, улицы Ливерпуля запружены студентиками, школьниками, офисной шушерой, и все пьяны свободой выходного дня и пытаются растянуть вечер навечно.

Мы встречаемся с Джеми у дома 60 на Хоуп-стрит, меньше чем в сотне ярдов от той точки, где я подобрала свою блядешку. От мысли снова пройтись мимо ее места мне неуютно, поэтому я выбираю дорогу в обход вниз по Родни-стрит и возвращаясь по пульсирующей Лис-стрит, которая уже змеится от тел. Теперь луна светит мне в спину большим желтым шаром, зависшем на горизонте, чье мерцание медленно будит звезды. В следующее полнолуние я обязательно усажу себя на вершину холма – Фродшем или Уэльс. И упорюсь. Только я и эта большая старая луна. Будь у меня машина и дунуть, меня б подрывало съебать прямо сразу, плюнуть на прелести большого города, но с нынешними раскладами вряд ли удалось бы забить на все. Совершеннейшая пытка, вообще-то. Душная дневная жара спала совсем немного, начинаются выходные, и возбужденность всем этим накрыла город точно лава. Я люблю это чувство. Я люблю это.

Джеми

Епть! Я опаздываю, сейчас она начнет мне названивать по сотовому, так что пускай он трезвонит, брать не буду. Представляю ее сейчас, кстати. Сидит там в баре, рожа полувзбешенная, полуобескураженная, и тянет свою волынку:

– Тридцать минут он у меня украл. Тридцать минут я могла б сидеть в «Блу-Бар», высматривать себе клевую девку.

Черт, я безумно ее люблю, что бы там ни было, люблю этого упрямого звереныша. Она нам типа сестра. Семь потрясающих лет истории мы уже отсчитали. Это треть ее жизни и четверть моей. И в таком дерьмище доводилось побывать нам с Милли. Полный е-мое. Таких засадах, от каких большая часть дружб рвется мокрой бумажкой. Но я и она, мы с ней от это стали только сильнее. Типа неуязвимые.