– Да нет, обыкновенная. Но поверьте, Игорь Константинович, в Литинституте, как в любом другом ВУЗе истинных талантов считанные проценты, остальные студенты обыкновенные, средние люди. И то, что благодаря моему содействию туда поступила еще одна средняя студентка, ровным счетом ничего не меняет, – опять совершенно спокойно и буднично пояснил свой поступок Москаленко.
– И все-таки, знаете… Литинститут мне всегда казался особым ВУЗом, – в голосе Рожкова уже чувствовались определенные зачатки возмущения, на откровенно циничную позицию собеседника. – Я всегда считал, что просто так без определенных задатков, по протекции в такой ВУЗ … это как-то. Потом ведь эти выпускники пойдут работать в редакции газет, журналов, в издательства. Они же будут определять, как станет развиваться наша литература дальше, и если редакторами станут вот такие, как вы сказали, средние… Они же запросто могут «зарубить» талантливого автора и наоборот напечатать бездарь.
Тон и слова Рожкова совершенно не действовали на Москаленко, казалось никто и ничто не могут его вывести из равновесия:
– Игорь Константинович, как вы думаете, в МГИМО много студентов поступало и поступает по блату?
Рожков не ожидал такого «красноречивого» вопроса, и в замешательстве молчал, словно остановился, налетев на невидимое препятствие. Москаленко не дождавшись ответа, заговорил вновь:
– И в советское время там подавляющее большинство студентов были «блатные» и «позвоночные», с «лапами», а сейчас к ним добавились те, у кого денег не меряно. И никакие способности или отличные аттестаты не играли и не играют определяющей роли. И что? Это как-то кардинально влияет на нашу внешнюю политику, или состояние нашей экономики? Поверьте, ни на что это не влияет. Ну, а если конкретно говорить о литературе, то бездарные редакторы всегда были есть и будут, и их гораздо больше, чем тех, у кого действительно имеется этот самый пресловутый «литературный слух». Но это вовсе не от того, что у нас в Литинституте много случайных студентов. Просто по статистике средних людей во много раз больше чем способных. А если учесть, что способные часто не реализуют свои задатки, в силу самых различных причин, то соотношение в пользу средних еще более увеличивается. И если вы считаете, что это несправедливо, то вы ошибаетесь. Мир держится на середняках, потому что их подавляющее большинство. Вот вы читали мои стихи? – Москаленко явно все более входил «во вкус» собственных рассуждений и, видимо, сейчас с удовольствием озвучивал свою собственную теорию «устройства жизни».
– Да, читал, мне в библиотеке дали ваши произведения, в той, где вы организовали студию.
– И каково ваше впечатление? – все также дружелюбно с «душой на распашку» спросил Москаленко.
Рожков вновь замялся, его воспитанность и тактичность не позволяли сказать то, что он думал о стихах собеседника. Но Москаленко и тут не стал дожидаться ответа:
– Судя по вашей мимике, они вам не понравились. Не смущайтесь, я и сам отлично знаю, что мои стихи многим не нравятся, а проза так едва ли не всем ее читавшим. Более того, признаюсь, мне самому часто не нравится то, что я пишу.
– Зачем же тогда пишите? – не смог сдержать удивленного вопроса Рожков.
– Ну, во-первых, так пишу потому, что лучше не могу. Да, я отлично осознаю, что Бог меня обделил талантом. А почему вообще занимаюсь литературой? Так ведь я осознал, что лишен этого самого таланта сравнительно недавно. Не более десяти лет назад. Но к тому времени моя литературная карьера была уже, так сказать, на мази, и менять жизнь было уже поздно, – вновь откровенно во всем сознался Рожков. – По-молодости ведь многие мнят себя гениями, а с годами, приобретая жизненный опыт, прозревают, но как говорится, поезд ушел.
– И все-таки, знаете… я всегда считал, что литература это не обычная профессия, где можно просто обладать некими навыками и стать неплохим специалистом. Это все же творчество, то есть совсем другая категория, – продолжал недоумевать Рожков.
– Вы, конечно, правы, но как бы это поточнее выразиться, правы лишь теоретически. Но на практике, увы, как говорил Гете устами Фауста: суха теория мой друг, а древо жизни пышно зеленеет. Я бы перефразировал это крылатое изречение применительно к нашей жизни: в теории на земле должны расти только полезные злаки, но в реальной жизни сорняков вырастает куда больше, – Москаленко вдруг как будто запнулся. – Впрочем, я, кажется, несколько отвлекся. Так вот, как и зачем я стал писателем. Вы не можете не помнить, что в Советском Союзе стать писателем было и престижно и довольно хлебно. Те, кому посчастливилось стать профессиональными литераторами, то есть вступить в Союз Писателей, а тем более, кто пробился в руководство Союза… они регулярно печатались и издавались и очень недурно за это получали. При этом наличие таланта было совсем не обязательно. Главное писать то, что нужно Партии и Правительству.
– Да, но сейчас-то я думаю совсем не так, нет того гнетущего идеологического пресса, – вставил реплику Рожков.
– Да, нет, но я не то вам хочу сказать, – впервые, в течении всего разговора Москаленко недовольно поморщился, и с лица его сползла гримаса безмерного дружелюбия. – Меня, тогда еще совсем молодого поэта, впервые побывавшего в Москве, на съезде молодых писателей, потусовавшегося в ЦДЛе… В общем, меня эта богемная жизнь тогдашних писателей спровоцировала и я стал из кожи лезть, делать эту самую литературную карьеру поступить в Литинститут. А сейчас… сейчас к сожалению кормушка уже не та, но тем старикам, кто всю жизнь стремился делать эту самую писательскую карьеру в рамках Союза Писателей, им-то куда деваться, в том числе и мне? Нам обратной дороги просто нет, – Москаленко уже смотрел перед собой с грустной улыбкой.
– Извините, но я не могу не спросить, только не обижайтесь… Разве вам не совестно, зная что вы не обладаете ни поэтическим, ни прозаическим дарованием, печататься, издаваться вместо тех, кто этого более достоин? – В этой реплике Рожков отчасти имел в виду и самого себя, ведь он являлся одним из тех десятков или даже сотен тысяч авторов, которым несмотря на неоднократные попытки, так и не удалось напечататься в известных литературных изданиях.
– Мне… совестно? Ну что вы, если не стану печататься я, то вместо меня не будут печатать, этих, как вы выразились талантливых авторов. Меня тут же заменят штатными авторами из той же «союзной обоймы». И я в этой «обойме» занимаю свое место по праву. Вы знаете, сколько я преодолел всевозможных препятствий, чтобы в нее попасть? Я вам вкратце расскажу. Я ведь родом с Украины с маленького шахтерского поселка и сам в молодости работал шахтером. Там у молодежи почти не было иного пути, большинство шло на шахту. Мне иногда в кошмарных снах видятся жуткие картины, что я успел пережить там за свой незначительный период шахтерской деятельности. Проработав в шахте всего полгода, я раз и навсегда поставил перед собой цель, ни в коем случае в эту преисподнюю не возвращаться. Кем мне только не пришлось побывать, и экспедитором, и проводником в железнодорожных вагонах, и пасоломщиком. Да-да, я пел псалмы в церкви, пока не определил, что выгоднее всего, в то советское время писать идеологически выдержанные стихи. Ну, и начал славить партию и комсомол, и меня стали довольно регулярно печатать сначала в газетах и журналах у нас на Украине, потом и в Москве заметили, приняли в Союз Писателей. А с членским билетом мне открылась прямая дорога в Литинститут. Правда, на очное отделение у меня уже к тому времени годы вышли, пришлось заочно кончать. А дальше вы знаете, вот дорос до секретаря, – Москаленко с явным удовольствием повествовал о маршруте своего подъема из шахтерской преисподней в литературные начальники.
Если бы такую биографию поведал советский человек в 70-80-х годах, она бы тогда была встречена «овациями», ее бы изучали, брали в качестве примера, ведь она как бы в реалиях олицетворяла слова из коммунистического гимна «Интернационал» – кто был ничем, тот станет всем.
