– Как это?
– Все стали относиться ко мне совсем по-другому. Не только мальчики, но и девочки. Видимо, ты всегда был симпатичным, тебе не понять.
– Я?
– Не скромничай. Это то же самое, что мне стыдиться своей худобы. – Разволновавшись, что позволила себе лишнего, Ирина добавила: – Я хотела сказать, у тебя правильные черты.
– Класс, – сухо заметил Рэмси.
– Я уверена, что привлекательные люди…
– Ты еще скажи «красивые».
– Ладно, симпатичные люди. Так вот, они не представляют, как к ним относятся окружающие, – как много зависит от их внешности. Готова поспорить, что привлекательные люди большие гуманисты. С ними все всегда милы, и они уверены, что все люди по натуре очень хорошие. Но это не так, все не хорошие. Они поверхностные. Это удручает, когда вы принадлежите к другой группе, к представителям которой относятся как к резинке, прилипшей к подошве. Вас не просто не замечают, а действительно не видят. Уродливые, слишком полные, все, в ком нет ничего привлекательного, – им приходится прилагать невероятные усилия, чтобы завоевать внимание. Они должны совершить нечто особенное, в то время как симпатичным людям достаточно просто присутствовать, чтобы вызывать всеобщий восторг.
Ей непривычны были столь длинные монологи. Лоренс прервал бы ее в самом начале, но Рэмси не сделал попытки перебить. Не встретив ожидаемого противления, Ирина продолжала:
– Торчащие вперед зубы в детстве были прекрасной тренировкой для дальнейшей зрелой жизни. Для симпатичных людей старение становится шоком. «Что происходит? – удивленно озираются они. – Почему мне никто больше не улыбается?» Для меня это не станет шоком. Просто вспомнятся зубы.
– Чушь. Ты будешь восхитительна и в семьдесят пять.
– Мечты, приятель, – улыбнулась Ирина. – А ты – у тебя лицо парня, от которого девчонки в старших классах падали в обморок.
– Вынужден разочаровать тебя, солнышко, но до старших классов я не дошел. Провалил экзамен «илевен-плас». У вас такого не было, это…
– Я знаю. – Систему образования в Великобритании можно назвать «всеобъемлющей», но во времена учебы Рэмси экзамен, сдаваемый в одиннадцать лет, был призван отделить зерна от плевел, позволял определить, продолжит ли ребенок обучение в грамматической школе, после которой поступит в университет, или перейдет в школу рангом пониже, после которой пойдет работать. – Ты, должно быть, очень переживал.
– Никакой трагедии для меня в этом не было. Я хотел играть в снукер и проводил в школе мало времени.
– Понимаю. Ты был для всех как бельмо на глазу, все даже с задних рядов рвались посмотреть, как ты идешь на свидание с единственной девочкой в классе, у которой уже с десяти лет была грудь. – Ирина весьма живо представила эту картину. Возможно, это была шутка веселого Питера Пена, но Рэмси и сейчас походил на подростка. Даже с посеребрившимися волосами он при тусклом освещении казался пепельным блондином.
– Оглянувшись в прошлое, – произнес он, – понимаю, что у меня всегда был выбор. Девчонки меня побаивались. Мне было тринадцать, кажется. Да. И я познакомился с девушкой по имени Эстель, года на два меня постарше, она привела меня к себе и сняла майку. Я смотрел на плакаты «Битлз» – ну и на грудь, конечно, – бормотал что-то о снукере и велосипеде. У меня не было ни одной мысли о том, что я должен делать.
– Ты оставил ее стоять посреди комнаты с голой грудью? Должно быть, ей понравилось.
– Она потом со мной не разговаривала.
– Но ты выяснил в конечном счете, что делать.
– Не уверен.
– Могу порекомендовать тебе нескольких женщин, которые знают, как обращаться с мальчиками, но предупреждаю, что они ориентированы на возраст от пяти до восьми.
– Откровенно говоря, самые сильные эротические впечатления в моей жизни никак не связаны с сексом. Ты права, у меня была в школе подружка. И сиськи у нее были классные, хоть и маленькие. Мы были неразлучны. Все одноклассники были уверены, что мы без ума друг от друга. Но они ошибались. Дениз была маленькая и худенькая, как ты. Очень похожа на тебя. Все вечера, когда могли вырваться из дома, мы проводили в клубе снукера «Рейкерс» в Клапаме. Она смотрела, как я за пятерку разделываюсь с ребятами вдвое старше меня. Я оставлял ей свою куртку и бабки, она знала: если начинается заваруха, надо хватать их и бежать. Закончив фрейм, я провожал ее домой. Она несла мой футляр, а я держал ее за руку. Мы всегда шли через Клапам-Комон и на полпути останавливались посидеть на одной и той же скамейке. Мы целовались и обнимались там часами. Сейчас это кажется невинным развлечением; впрочем, так оно и было. Бесконечные поцелуи… и каждый раз такие разные… К большему я не стремился и не чувствовал себя обманутым. Тогда я и не представлял, что опыт шестнадцатилетнего мальчишки будет самым запоминающимся эротическим моментом в жизни. Мне до сих пор снится Дениз и та скамейка в парке.
Душу Ирины будоражили эмоции, которым она не могла дать определение. На заре их отношений с Лоренсом они тоже много часов проводили на ее ветхом диване в квартирке на Сто четвертой улице, не отрывая губ друг от друга. Но те мгновения были богатством, принадлежавшим ей одной. Приблизительно на второй год их совместной жизни она заметила, что они больше не целуются в том смысле, о котором говорил Рэмси, хотя по-прежнему чмокали друг друга на прощание. Пожалуй, не вполне честно обвинять во всем одного Лоренса, но Ирина была уверена, что именно он перестал ее целовать. У них был хороший здоровый секс, и ей казалось неразумным жаловаться на ограниченность чувственного оформления. Тем не менее последнее время, наблюдая страстные объятия на экране – что за глупый первобытный обычай прижиматься губами? – Ирина испытывала смятение с примесью отчаяния и… зависти.
– Поцелуи, – отважилась заявить она, – вещь эмоционально ярче окрашенная, чем секс, правда? В нашем возрасте они особенно много значат.
– Не хотелось бы принижать значение секса, но целоваться намного интереснее.
Во время затянувшейся паузы Ирина посмотрела на блюдо сашими и приступила к так порадовавшему ее вандализму.
Сливочная полоска рыбы непристойно растянулась на ее палочке. Вкус был чистый, без примесей – счастье после девяти дней кексовой диеты, и она погружала его в мисочку с кофейного цвета жидкостью, оставляя легкие разводы.
– Вы давно женаты? – несколько официально поинтересовался Рэмси.
– Ну, официально мы не женаты, – призналась Ирина и отправила в рот гигантского моллюска.
Рэмси отложил палочки.
– Но он называл тебя женой!
– Да. Лоренсу сорок три года, он староват для определений «моя девушка».
– Значит, он должен жениться. Нехорошо получается.
– Лоренс не любит помпы. В наше время настоящую защиту дают только «серьезные намерения». Невозможно жениться так, как вам того хочется, с тех пор как взлетел уровень разводов. В заключении брака нет необходимости. Я и без того знаю, как он ко мне относится.
– О да, он тебя обожает, – кивнул Рэмси. – Это первое, что мне в вас понравилось. Вы с Лоренсом похожи на Гибралтар.
– А ты? Не хочешь еще раз попытать счастья?
– Откровенно говоря, я готовлюсь сойти с дистанции.
– Все говорят, что жениться после развода глупо.
– Да. Но с твоей стороны нечестно лишать меня уверенности, что это случится.
Ее уверенность в сохранении верности Лоренсу упрочилась, и она могла себе позволить некоторое любопытство.
– Значит ли это, что ты ни с кем не встречаешься?
– Ни с кем, как ты могла заметить.
У нее нет оснований чувствовать себя польщенной.
– Разве мастера снукера не приударяют за поклонницами? Такими, как Эстель, которые тащат их в номера и срывают с себя майки?
– В снукере все не так плохо, как в футболе. Это спорт порядочных парней. Но от школы мало чем отличается. У меня, – он запнулся, – всегда есть выбор.
– Джуд выжгла все твои чувства?
– После Джуд я как выжатый лимон. Ей всегда было мало. Мы купили дом в Испании; должны были в Тоскане. Я отдаю себе отчет, что у нее высокие требования к жизни, это ценное качество. Она честна в сексе – чистый бриллиант. Но когда ты не оправдываешь ожиданий – когда твоя задача сводится к тому, чтобы войти в спальню и сделать то, что спасет жену от разочарований, – черт, это изматывает. Не могу сказать, что я полностью восстановился.
