На последнем слове в кабинет бесшумно вошла пожилая миловидная секретарша с подносом: две дымящиеся чашки кофе, бутерброды с ветчиной, слойки.

– Вот что значит гениальность! Распоряжения принимаются телепатически, – всплеснул руками и то ли улыбнулся, то ли ощерился главный. – Как же я вас люблю, Серафима Па-ална.

– Я вас тоже очень люблю, Антон Михайлович. Приятного аппетита, – секретарша, напоминавшая бонну из института благородных девиц, корректно улыбнулась и начальнику, и его посетителю, после чего бесшумно исчезла.

– Ну, налетайте! – по-свойски кивнул Епифанову Протасов и откусил полбутерброда.

«Да уж. С креативом в общении у этого молодого, да раннего все в полном порядке», – подумал Алексей Алексеевич и протянул руку к слоечке.

– Эта трагедия с Михайловой выглядит… как бы это… неестественно. Совершенно нелогично, – переработав в три укуса бутерброды и прихлебывая с видимым удовольствием кофе, категорично заявил Протасов.

– Что конкретно вы подразумеваете? – Майору кофе также пришелся по вкусу, и он комфортнее устроился в кресле, расслабился.

– Виктория была позитивным, благополучным человеком. То, что у нее сложились в редакции не со всеми дружественные отношения, никак не могло повлиять ни на ее карьеру, ни на работу канала. Михайлова была протеже учредителя, и этим все сказано. «Петрушка» с Аникеевым вряд ли так уж влияла на ее работу и настроение.

– А на настроение Аникеева? – Следователь отставил чашку.

Протасов закурил, глубоко затянувшись, и, закинув ногу на ногу, затряс отполированным ботинком. Манера судорожно трясти ногой стала для дознавателя пока единственным раздражающим фактором в этом хватком топ-менеджере.

– Станислав Владиленович дорабатывает последнюю неделю. Хотя он пока об этом не осведомлен, – жестко сказал главный.

– Даже так? И руку к его увольнению не приложила Виктория Владимировна?

В ответ Протасов вскочил, подошел к небольшому сейфу, достал из него пеструю папку, бросил на стол перед Алексеем Алексеевичем.

– Эти сведения для меня собирала отнюдь не Виктория Владимировна. В течение семи лет Аникеев жил откатами от прикормленных кинокомпаний. Суммы достигали тридцати процентов. Схема традиционная. Бюджет на фильм, к примеру, семьсот пятьдесят тысяч. Двести пятьдесят обналичивались и отдавались главному документалисту. Естественно, с ведома и благословения бывшего главного редактора. С моим приходом и с вливанием новых поставщиков контента, в том числе и научно-популярного кино, количество кормушек сократилось и откатики достигли рекорда в пятьдесят-шестьдесят процентов.

Протасов прикурил новую сигарету от старой и, закинув теперь левую ногу на правую, затряс ботинком с удвоенной силой.

– Михайловой пожаловалась одна из компаний, которая физически не могла доснять проект на оставшиеся средства, и коммерческий директор подняла волну. Вернее, цунами.

– И вы не считаете это мотивом для расправы? – Епифанов с интересом листал папочку главного редактора.

– Пустое! – артистично отмахнулся Протасов. – Он завтра пристроится на тихий канальчик и развернется с новой силой вместе со своим преданным Санчо Пансой – Пал Михеичем. Вы это реликтовое древо еще не лицезрели? Очень рекомендую. – Протасов схватился за поющий мобильный и, отвернувшись, заговорил отрывисто: «Да, нет, может быть, вряд ли…»

– И вы не намерены давать хода делу по этому экономическому преступлению? – Следователь постучал пальцем по роковой папочке, когда главный вновь обратил на него взор, отложив телефон.

– Помилуйте! Какое дело? – Протасов выхватил папку и швырнул ее в сейф.

Это так, переводные картинки. Ни подписей, ни печатей. Копии! Непонятно с чего. А оригиналы, даже и не знаю, где они. И были ли вообще. – Он широко улыбнулся, скорее оскалился.

«Действительно, на Шарикова похож. Похож!» – Епифанов грузно, но решительно поднялся. Перехватив его жесткий взгляд, глумливый, но фантастически чуткий Антон Михайлович сообщил, притушив улыбку:

– Если вас интересуют мои передвижения в злосчастный день, то с одиннадцати до пятнадцати я находился в офисе учредителя вместе с гендиректором канала. Гендиректор, кстати, только вчера утром прилетел из отпуска.

– Спасибо. Учту. – Следователь подался к двери, но его остановил эмоциональный окрик Протасова.

– Послушайте, товарищ майор, а что вы мужа-то Михайловой не прижмете? Единственный свидетель трагедии, самый родной человек, который ничего не слышал, не видел, не знает. Не странно ли?

– Да вы не беспокойтесь, господин Протасов, – в тон телевизионщику ответил следователь. – Мы прижимаем. Прижимаем!

В коридоре на следователя налетел лысоватый утконосый мужчина, лицо которого показалось Епифанову знакомым. Этот даже на фоне предыдущих телевизионщиков смотрелся вулканом Этной рядом с камчатскими гейзерами.

– Пароходов! Андрей Пароходов! Режиссер, сценарист, профессор Московской академии телевидения! – вцепился он в руку Алексея Алексеевича. – Мы потрясены происшествием с Викой! И я считаю просто своим долгом – гражданина, человека, коллеги рассказать то, что знаю. Это может быть подоплекой дела! Впрочем, решать вам! Я готов сотрудничать со следствием.

Епифанову так и хотелось отстраниться от настырного извивающегося журналиста со словами: «А я не готов…», но он миролюбиво покивал головой возможному ценному свидетелю:

– Где мы можем побеседовать?

– В кафе! Тут рядом кафе! – «профессор» подтянул вытертые джинсы и помчался к лифтам.

Кафе оказалось дорогущим, по меркам полицейского, рестораном с фонтанчиками, статуями и интимным полумраком. Пароходов расцеловался с официанткой, спросил у бармена про здоровье «засранца Гошки», почтительно поручкался с двумя седовласыми господами, в молчании поглощающими обед. Свидетель принадлежал к типу неугомонных, вездеприсутствующих «своих в доску парней» с поставленным голосом и отработанной улыбкой. «Парню» явно перевалило за сорок пять. Заказав два кофе и бутылку воды, Пароходов напрягся, будто и сам готовился к роковому прыжку.

– Дело в том, что Вика собирала компромат не только на Аникеева, который бьется сейчас в истерике, но и на рекламщиков, и даже на Протасова, как бы он мне ни был симпатичен. Взятки и откаты в редакции правят бал. Тут уж вы мне поверьте! – Пароходов закурил и откинулся на стуле, пронзительно глядя на следователя.

– Какому хозяину понравится, когда у него под носом уводят миллионы? А Виктория была предана учредителю – вы понимаете, о ком я? – многозначительно произнес журналист.

– Словом, все шло к уголовному делу? – спросил Епифанов, с тоской взглянув на соседний столик: парочке толстосумов принесли что-то дымящееся в горшочках.

– Да кому надо напоказ это осиное гнездо ворошить?! Здесь у всех рыльце в пушку. Копни – и самого под обломками погребет. И еще корпоративная этика. Разве у вас-то не так? Анелечка, принеси-ка нам с господином полицейским пломбира. Вашего, настоящего! – ухватил Пароходов между делом за локоток вытаращившуюся на Епифанова официантку. И без всякой паузы продолжил:

– Смысл был в очистке рядов. Избавиться от жуликоватого балласта! Вот Михайлова и пыталась заниматься зачисткой. Но кто-то этого не смог перенести.

– А каким образом, по-вашему, могли убить или вынудить к самоубийству Михайлову, сидящую дома вместе с мужем?

– Загадка! Вот это загадка, которая покоя мне не дает! У вас ведь есть соображения?

Епифанов аж водой подавился – «ишь, нашел себе свояка».

– Излагать соображения преждевременно, – буркнул он. И уставился на суетливого телевизионщика, физиономию которого точно видел не раз по «ящику»: – А сами-то вы где были вчера с тринадцати до пятнадцати?

Тут пришла пора давиться Пароходову:

– Я… Я дома был вчера, с маленьким сыном. Выдался в кои-то веки свободный день. А почему вы…

– Да не беспокойтесь, формальность, – отмахнулся Епифанов, вонзая ложечку в шарик сливочного мороженого, которое незаметно поставила перед ним Анелечка.