Агасфер вдруг прислушался, потом сказал:

– Все.

– Что все?

– Кончилось. Там. Отбой был. Отбой воздушной тревоги.

Вдруг стало очень тихо. Потом послышались шаги.

– Овчарку убирай! – зашипел Бухер.

Агасфер затолкал сумасшедшего под нары.

– Лежать! Тихо! – Он приучил Овчарку слушаться команд. Если бы его нашли эсэсовцы, все было бы кончено: сумасшедших усыпляли на месте.

Бухер отошел от двери.

– Это Бергер.

Вошел доктор Эфраим Бергер, тщедушный человечек с покатыми плечами и большой круглой головой, лысой, как бильярдный шар. Глаза у него были воспалены и слезились.

– Город горит, – сообщил он с порога.

Пятьсот девятый поднял голову.

– А что они говорят?

– Не знаю.

– Как так? Хоть что-то они должны были сказать?

– Не-а, – ответил Бергер устало. – Как только объявили тревогу, они сразу перестали жечь.

– Почему?

– Откуда мне знать? Приказывают – и все.

– А СС? Этих ты видел?

– Нет.

Сквозь ряды нар Бергер прошел в глубь барака. Пятьсот девятый смотрел ему вслед. Он ждал Бергера, хотел поговорить с ним, а тот, похоже, безучастен, как и все остальные. Ничего понять нельзя.

– Будешь выходить? – спросил он Бухера.

– Нет.

От роду Бухеру было двадцать пять лет, и семь из них он провел в лагере. Отец его был редактором социал-демократической газеты, этого оказалось достаточно, чтобы упрятать за решетку сына. «Когда он отсюда выйдет, ему еще останется лет сорок жизни, – думал пятьсот девятый. – Сорок, а то и все пятьдесят. А мне самому уже пятьдесят. Так что мне останется лет десять, от силы двадцать». Он достал из кармана щепочку и принялся ее жевать. «Что за чушь в голову лезет?» – подумал он.

Бергер вернулся.

– Пятьсот девятый! Ломан хочет с тобой поговорить.

Ломан лежал в глубине барака на нижних нарах из соломы.

Он сам так хотел. У него была тяжелая дизентерия, и вставать он уже не мог. Ему казалось, что с нижних нар делать под себя все-таки как-то чище. Чище, конечно, не было. Но все давно привыкли. В большей или меньшей степени, но понос был у каждого. Однако для Ломана это было хуже пытки. Он лежал при смерти, но при каждом судорожном сжатии своих внутренностей все равно извинялся. Лицо у него было такое серое, словно он обескровленный негр. Он слабо двинул рукой, и пятьсот девятый склонился над ним. Глазные белки Ломана отсвечивали желтизной.

– Вон там, видишь? – прошептал он, широко раскрывая рот.

– Что? – спросил пятьсот девятый, изучая его голубоватый зев.

– Справа, сзади – золотая коронка.

Ломан повернул голову к свету, в сторону узкого окошка. В него сейчас заглядывало солнце, освещая эту сторону барака слабым розоватым мерцанием.

– Да, – сказал пятьсот девятый. – Вижу.

На самом деле он ничего не видел.

– Выньте ее.

– Что?

– Выньте ее, – прошипел Ломан нетерпеливо.

Пятьсот девятый глянул на Бергера. Тот покачал головой.

– Она же прочно сидит, – сказал пятьсот девятый.

– Тогда рвите вместе с зубом. Зуб наверняка слабый. Бергер запросто вырвет. У себя-то в крематории рвет. А вдвоем вы тем более управитесь.

– Зачем ты хочешь его вырвать?

Веки Ломана приподнялись и тут же медленно опустились. Были они, как пленка на жабьих глазах, – совершенно без ресниц.

– Будто сами не знаете. Золото. Купите себе жратвы. Лебенталь вам его обменяет.

Пятьсот девятый не ответил. Менять золотую коронку – штука опасная. При поступлении заключенного в лагерь все золотые пломбы, а тем более коронки тщательно регистрировались, а в случае смерти перед кремацией столь же тщательно изымались. Если СС обнаружит недостачу коронки, которая значится в реестре, – за такое ответит весь барак. Никто не получит ни крошки еды, покуда коронку не вернут. А того, кто ее припрятал, непременно повесят.

– Выньте ее, – пыхтел Ломан. – Это же легко. Возьмите клещи. Проволокой тоже можно.

– У нас нет клещей.

– Тогда проволокой! Сделаете петельку – и порядок.

– Проволоки у нас тоже нет.

На глаза Ломана снова упала пленка век. Силы его иссякали. Губы шевелились, но язык уже не выговаривал слова. Все его тело плоско обмякло, и только в трепете черных, иссохших губ еще сосредоточился крохотный бурунчик жизни, сопротивлявшийся свинцовому оцепенению.

Пятьсот девятый выпрямился и взглянул на Бергера. Видеть их лица Ломан не мог – между ними и Ломаном были теперь дощатые нары.

– Как его дела?

– Шансов никаких.

Пятьсот девятый кивнул. Смерть была здесь столь частой гостьей, что скорби хватало лишь на такой вот кивок. Пыльная полоса солнечного света выхватывала из темноты пятерых лагерников, что – ни дать ни взять голодные обезьяны – устроились на верхних нарах.

– Скоро он там перекинется? – спросил один, почесывая под мышками и зевая.

– А тебе-то что?

– Так нам лежак его занимать. Кайзеру и мне.

– Получишь, получишь ты свой лежак.

Говоря это, пятьсот девятый поднял голову и какое-то время смотрел вверх, на зыбкую полоску света, которая так не вязалась с затхлым воздухом барака. Кожа того, который ждал смерти Ломана, напоминала шкуру леопарда – вместе с лучами солнца на нее легли и черные пятна с оконного стекла. «Леопард» сунул в рот пригоршню гнилой соломы и стал жевать. Несколькими лежаками дальше что-то не поделили двое доходяг: раздались пронзительные, тонкие крики и вялые, бессильные шлепки.

Пятьсот девятый ощутил слабое шевеление под коленкой – это Ломан дергал его за штанину. Он снова наклонился.

– Выньте ее! – шептал Ломан.

Пятьсот девятый присел с краю на нары.

– Мы ничего не сможем на нее обменять. Слишком рискованно, понимаешь? Никто не пойдет на это.

Рот Ломана судорожно задергался, с трудом выталкивая слова.

– Им она не должна достаться, – бормотал он через силу. – Только не им. Я платил сорок пять марок. В двадцать девятом. Только не этим! Выньте!

Внезапно он скорчился и застонал. Кожа лица подернулась морщинами только в уголках глаз и губ – других мускулов, чтобы отреагировать на боль, на лице не осталось.

Немного погодя он снова вытянулся на нарах. Из груди его исторгся тяжкий стон боли и стыда.

– Да не думай ты об этом, – утешил его Бергер. – Вода у нас еще есть. Эка важность. Подотрем.

Некоторое время Ломан лежал тихо.

– Обещайте мне, что вы ее вынете, прежде чем меня унесут, – прошептал он затем. – Когда я окочурюсь. Уж это-то вы можете.

– Ладно, – сказал пятьсот девятый. – Ее не зарегистрировали, когда тебя брали?

– Нет. Обещайте! Только наверняка!

– Обещаем. Наверняка.

Глаза Ломана снова подернулись пеленой, потом успокоились.

– А что это было там – недавно?

– Бомбы, – ответил Бергер. – Город бомбили. В первый раз. Американцы.

– О-о!

– Да, – сказал Бергер тихо, но твердо. – Возмездие все ближе. За тебя, Ломан, тоже отомстят.

Пятьсот девятый мгновенно поднял глаза. Но Бергер стоял так, что лица его не было видно – только руки. Пальцы их сейчас то сжимались, то снова разжимались, словно душат чью-то невидимую глотку – отпускают и снова принимаются душить.

Ломан лежал неподвижно. Он закрыл глаза и, казалось, уже не дышит. Пятьсот девятый так и не понял, дошло до него то, что сказал Бергер, или нет.

Он встал.

– Ну что, помер? – спросил арестант с верхних нар. Он все еще чесался. Четверо других сидели рядом с ним как неживые. Глаза у всех были совершенно без выражения.

– Нет. – Пятьсот девятый повернулся к Бергеру. – Зачем ты ему это сказал?

– Зачем? – Лицо Бергера передернулось. – Затем. Будто сам не понимаешь.

Солнечный свет окутывал его круглую голову розоватым облачком. В смрадном, удушливом воздухе барака казалось, что от головы идет пар. Глаза влажно блестели. В них стояли слезы, но от хронического воспаления глаза у Бергера слезились постоянно. Конечно, пятьсот девятому нетрудно было понять, что имел в виду Бергер. Но какое в этом утешение для умирающего? А может, наоборот, ему от этого только хуже? Тут он увидел, как прямо на серый, неподвижный зрачок одного из четверых, что рядком застыли на верхних нарах, уселась муха – тот даже не сморгнул. Может, все-таки утешение, подумал пятьсот девятый. Последнее утешение для того, кто уходит отсюда в мир иной.