Слегка проголодавшись, маленький Эоган молчать не стал. Он пошире разинул пасть и зашёлся самым что ни на есть выразительным хныканьем. Эоган взял его на руки, снова положил. Но чем тут поможешь? Он выбежал во двор, чтобы не слышать только всего этого ужаса, потом устыдился и вернулся обратно. От укачивания в колыбели вой вовсе не уменьшался, и тогда Эоган слегка собрался с мыслями:
Не плачь, мой сын, кругом всё спит,
Усни и ты, любовь моя.
Моя вина и чёрный стыд,
Что ты голодный у меня.
К тебе по праву перейдёт
Богатство тех былых времён,
Когда твой королевский род
В земле зелёной Конна цвёл.
Собою будешь ты хорош,
Дитя моё, любовь моя,
Пять сотен раз мне в сердце нож,
Что ты голодный у меня.
Тебе в наследство перейдёт
И Финна меч, что в битве скор,
И лук, сражавший данов влёт
Со стен высоких Кашел Корр,
Ты Конна в битвах превзойдёшь,
Дитя моё, любовь моя,
Пять сотен раз мне в сердце нож,
Что ты голодный у меня.
Получишь белого коня,
К нему седло из серебра,
И золотые стремена,
И золотые удила,
Ты будешь с богом Лугом схож,
Дитя моё, любовь моя,
Пять сотен раз мне в сердце нож,
Что ты голодный у меня, -
Корону Медб и плащ её,
Волшебной выдры пёстрый мех,
Нуаду ржавое копьё
И весь Кухулина доспех, -
Своей ручонкой загребёшь
Ты всё, что можно и нельзя,
Сто тысяч раз мне в сердце нож,
Что ты голодный у меня, -
Гряду летучих облаков
И реку Бойн в сияньи дня,
А пару рваных башмаков
Получишь лично от меня.
И лепрехонов в кумовья,
И всех святых из Глендалох...
А вон и матушка твоя!
Язык уже тут врать отсох, -
проговорил нараспев Эоган и обрадованно сдал ребёнка с рук на руки Катлине.
В другой раз, оставив его ненадолго с ребёнком, Катлина с трудом разыскала обоих в трактире за пару миль от дома. Случилось так, что, посмотрев в выразительные глазки сына, Эоган заранее затосковал и пошёл искать кормилицу, нашёл её в лице жены трактирщика и, успокоенный насчёт честно выполненного долга, подзадержался у них в щедро натопленной гостиной. Завернув по наитию в трактир, Катлина как раз увидела, как Эоган, держа ребёнка на одной коленке, смачно целуется с дочерью трактирщицы, которую явно не прочь усадить себе на другую. После этого Катлина окончательно поняла, что Эоган великий поэт.
* * *
Как-то, самым обычным весенним днём, Эоган с лёгким сердцем следовал по дороге в Кнок-на-Гри из Килларни, ни о чём не сожалея и радуясь себе и другим, как вдруг повстречал Мэри Хью, которую знавал давным-давно при обстоятельствах столь же ясных, сколь и недвусмысленных, и сразу же узнал её по походке, по привычке размазывать рукой по лицу капли дождя и подволакивать ту ногу, где от башмака отлетала подмётка. Теперь Мэри Хью торговала селёдкой и мидиями, и так как священники сурово осуждали её за это занятие, то она делала вид, что ничем таким не торгует. Эоган же не видел ничего предосудительного в этом занятии, и он от души обнял Мэри, и закружил её, и ещё больше размазал по её лицу капли дождя. И он так обрадовался тому, что видит её, что, когда Мэри сказала, что она сто лет не ночевала под крышей и не грелась у очага, равно как и её товарка Бетти, торгующая тем же, Эоган тут же и немедленно пригласил обеих в свой дом, а домом Эогана в то время был дом Катлины. Обе девушки были знакомы с Эоганом давно и знакомы с ним крепко, они могли целую ночь до утра петь песни на одни только стихи Эогана, не исказив там ни слова, они целовали ему руки, когда им казалось, что он сердится, и ноги, когда им казалось, что он не сердится. И всё это разом оказалось в чисто прибранной кухне Катлины Ни Сканнел.
Через три дня Катлина со зловещим спокойствием заявила, что ей надо бы освободить угол для детской колыбели, а через неделю - что ей надо бы освободить другой, для детских пелёнок. Их гостьи видели в Эогане того, чьи песни звучат по всем дорогам Юга и Запада, кто ещё в колыбели превзошёл и О'Рахилли, и бардов древности, - словом, они считали, что просить его переменить детские пелёнки - это то же, что надругательство над святым. Катлина видела в Эогане человека легкомысленного, но не вконец погибшего, и считала, что хотя переменить пелёнки ему и не под силу, однако подержать наготове чистые, помогая человеку опытному, ему не вредно.
Как-то вечером, спустившись на кухню к очагу, она застала Эогана, который с полузакрытыми глазами читал завораживающие стихи об Ирландии, а Мэри Хью с подругой и ещё человек пять странствующих нищих сидели кругом на полу и внимали его голосу, как звуку волшебной арфы, и слёзы текли по их лицам. Эоган-младший в дальнем углу играл с ножом и отбитым горлышком бутылки из-под виски.
После этого Катлина поняла окончательно, что Эоган есть Эоган, что он величайший из поэтов, когда-либо бывших в Ирландии, и что жить с ним невозможно.
И через полгода, когда Эоган работал подёнщиком в графстве Клэр, он случайно услышал от бродячего лудильщика, что Катлина Ни Сканнел два месяца как вышла замуж за Майлза Доггерти. Тогда Эоган, ни слова не говоря, снял с гвоздя свой плащ, закинул на плечо лопату, взял расчёт и молча зашагал в Керри, даже не насвистывая ничего по пути, а вместо него свистел ветер у него в волосах. И пока он так шагал, лучше было не заглядывать ему в лицо. И придя к дому Катлины, он вызвал её свистом, и, пристально глядя ей в глаза, спросил, не хочет ли она сменить мужа.
- Иди ты в задницу, Эоган О'Салливан, - сказала Катлина дрожащим голосом и заплакала, но решения своего не переменила.
Год спустя Эоган ещё раз встретил её на ежегодной ярмарке в Трали, и на руках у неё был второй ребёнок, которого Эоган не заметил, так как не в обычае его было уделять внимание мелочам. Он задал тот же вопрос, но бывший при том Майлз Доггерти заслонил Катлину и быстро увёл её прочь от того места.
Обычно Эогану несвойственны были угрызения совести, но Катлину Ни Сканнел он помнил так долго, что это наводило на мысль о том, уж не любит ли он её. Что там говорить, Эоган и вправду любил Катлину и старался для неё изо всех своих эогановских сил.
* * *
Лорд Баркли был обворожительным человеком. И он только всего и сделал, что не посторонился, когда Эоган попался ему по пути на охоту. Трудно посторониться, когда ты верхом, у тебя другая лошадь в поводу и свора собак на смычке.
Эогану совершенно необязательно было знать, что лорд Баркли-третий родился в Найтсбридже, в Лондоне, окончил элитный колледж в Итоне, а затем Оксфорд; ему достаточно было взглянуть на его борзых, чтобы понять это. Лорду Баркли, в свою очередь, неоткуда было знать древние законы этой взбалмошной страны, где поэт обладал привилегиями почти божественными и был неприкосновенен; это не было написано ни на мрачном лице Эогана, ни на его лохмотьях.
Страшной силы сатира последовала немедля и отравила лорду Баркли весь отдых в родовом поместье к чертям собачьим. После этого с помощью лорда Баркли с Эоганом случился ещё один неприятный эпизод, - кроме того, что уже произошёл. Слуги лорда Баркли, столкнувшись между прочим с Эоганом в таверне у Лох-Килле, захотели начесать ему холку и не стали тянуть с исполнением, а Эоган не замедлил с ответом.
Честно говоря, после той знаменитой драки Эоган умер. Дырка, которая появилась у него в голове тем вечером, вовсе не уменьшалась от того, что Эоган, как только ему становилось получше, позволял себе некоторые излишества, а именно - пускался во все тяжкие. Прямым следствием такой его жажды жизни была его несвоевременная смерть в результате вызванного им рецидива. На его поминках было предостаточно вина и хорошеньких женщин. Серая щука в Лох Гарман пережила его на двести лет, а тис до сих пор ещё пребывает на том же месте.
