Эоган аж похудел с тех пор, как встретил Катлину. Он проводил ночь за ночью в полубреду, он сочинил сотни стихов, которых хватило бы, чтобы семь раз прославить его на всю Ирландию навеки, если бы он додумался их записать. Короче сказать, он чуть не помер.
Шла зима, дорогу до Кнок-на-Гри развезло так, что никаких сил не было, и Эоган договорился об уроках греческого для окрестных сорванцов в доме О'Хики за полтора шиллинга в неделю. Во время первого урока, когда он только усадил детей и начал, к О'Хики зашла Катлина за квашнёй.
- Греческий алфавит, ребята, проще пареной репы. В нём каждая вторая буква в точности похожа на нашу, - сказал Эоган, случайно обернулся на скрип двери и опешил. Сердце его сразу сжалось, чего ни с одним потомком рода О'Салливанов не случалось примерно с десятого века, а потом куда-то провалилось, что в последний раз бывало с О'Салливаном в шестом веке. Всё остальное, что происходило потом с Эоганом, было беспрецедентно. - И насчёт каждой такой похожей с виду буквы можете не сомневаться, что читается она совершенно по-другому, - говорил он. - А если буква и с виду ни на что не похожа, ну, тогда вообще уже - позабудьте все печали, ибо такую букву прочесть - это уже ни в зуб ногой, - машинально продолжал Эоган, провожая Катлину застывшим взглядом, полным счастья и муки. Ученики почувствовали в его речи что-то не то и тоже приостановились, занеся свои обгрызенные перья над тетрадками. Катлина прошла, Эоган взял себя в руки, и урок возобновился, но уже не мог Эоган без тоски смотреть ни на красные крыши домов в Байле-Мор, ни на присыпанные снегом луга Кьянн-Тра, ни на волны над рифами Кахар-Тонн-Туайме.
Впервые Эогана охватил ужас перед тем, что он всего лишь странствующий подёнщик и ничего более. Прежде это иногда только вызывало усмешку у него на губах, когда он рисовал себе в уме колесницы, золотые арфы и пиршественные залы в домах его предков, правящих королей, лёжа на сене старика О'Райли и поглядывая на звёзды через прорехи в крыше. Он сознавал, что от одного вида его, валяющегося на сене и сочиняющего стишки, родоначальников клана хватил бы удар, и тихо радовался про себя, что они не могут углядеть его со своих дивных островов. Теперь же его безалаберность и феерическая бедность начали слегка натирать ему тут и там. Они не давали ему приступиться к Катлине, хуже того, не дали бы возможности содержать её, пусть бы ему и посчастливилось как-нибудь заморочить ей голову. То, что он, Эоган, должен её содержать, казалось таким же очевидным, как то, что будущая Пасха придётся на воскресенье. По-тихому охмурить Катлину где-нибудь в уголке, а там и проститься, - это уже не умещалось у Эогана в голове. Юность кончилась вместе с ударом капрала Бейли Эогану по зубам.
Ночью ему приснился Христос, который сам, никого не беспокоя, осторожно взобрался на крест и сам потихоньку пристроился там, не привлекая к себе внимания и не перекладывая ни на кого вину за собственное распятие. Сон был в руку. Не далее как через неделю Эоган совершенно сам пришёл с утра к Катлине в своей лучшей воскресной одежде, проговорил с три минуты о вчерашней погоде и дальних облаках, облокотившись об изгородь и насвистывая "Замок О'Нейлов", и предложил ей руку и сердце, на что Катлина перекрестилась и сказала: "Да сохранит меня Бог от всяческой скверны". И Эоган понял это как отказ и ушёл, не заботясь, ступают ли его ноги по сухому месту или по лужам.
* * *
...Однажды под утро он выходил из паба в Финнтра в расхристанном виде, в разорванной рубахе, заблёванных бриджах, с волосами, слипшимися от крови и ликёра и католическим образком, болтающимся между лопаток. Вид у него был не из лучших, но другой взять было неоткуда, - навстречу шла Катлина. Она оглядела его со всем вниманием и собралась сделать осторожный крюк, чтобы обойти его. Эоган вскинул на неё мутные глаза. "Господи, сжалься надо мной, - сказал он про себя. - Когда-нибудь мне суждено же помереть, так почему бы не прямо сейчас?" Господь выслушал Эогана, не проронив ни слова. Катлина же обернулась и сказала:
- Рубашку я, положим, могла бы зашить, то и сё простирнуть - тоже труд невелик, но как залезть кое-кому в башку, чтобы прочистить там изнутри?
- Кэтлин, - простонал Эоган, и небо посветлело над ним, и вроде даже выглянуло солнце, чего в Финнтра не случалось два месяца с начала весны. И налетел ветер с юга, и зацвели вишни, и птичка-королёк принялась строить себе гнездо среди поросших мхом камней в вересковых полях.
* * *
Эоган не менялся. Когда ему случалось бывать нежнейшим отцом семейства, Катлина тихонечко наслаждалась им в этой роли. Когда он сутками не различал, где день, где ночь, и закатывался с собутыльниками в Килларни на какие-нибудь петушиные бега, Катлина радостно думала, как повезло, что она не жена ему. Двумя неделями спустя она выглядывала невзначай в окно, обнаруживала там Эогана - без плаща и без перчаток, с непокрытой головой, как поётся в балладе, - изнывающего, по-видимому, от любви, но подзабывшего, с какой стороны вход в дом, глазом не моргнув, принимала его покаяние, не вдаваясь в подробности грехов, и бывала награждена стихами, где говорилось о безумной любви к Ирландии. Эта Ирландия, встреченная Эоганом где-то с похмелья, - то на берегу Шаннона, то над рекой Сурь, - обладала неизменно длинными золотыми волосами, совершенно определённым изгибом бровей и ещё кое-какими формами, о которых нет нужды упоминать. Она походила на Катлину, как две капли воды. И кстати подлетевший Купидон пронзал Эогана своей стрелою немедля или немного погодя, но каждый раз - в самую середину груди. Эоган кланялся до земли, сжимая в руке свою треуголку или то, что тем счастливым утром оказывалось у него на голове, и пускался в расспросы относительно родословной встреченной им девы, как будто бы её происхождение от всех богов и воинов древности, вместе взятых, могло бы удержать его от более близкого знакомства. Пленённый и очарованный, Эоган наспех обещал Ирландии скорое освобождение и конец её недоли, намёками предрекал восстановление династии Стюартов, в лучших традициях ашлинга поминал сияющие корабли, которые придут из-за моря, но как-то уже вскользь, а тем временем рука его так и тянулась куда не следует. Должно быть, ни с одним из её поэтов у Ирландии не было столько хлопот, сколько с ним.
Катлина неспешно размышляла, сказать ли Эогану о том, что скоро на свете станет одним потомком ирландских королей больше, и следует ли ему вообще знать об этом, и она то собиралась сказать, то передумывала, и длилось это до тех пор, пока как-то утром Эоган не выхватил у неё из-под рук корзину с мокрым бельём, примолвив: "Оставь, оставь, куда тебе, с таким-то животом!" Тогда Катлина перестала колебаться, сказать или не сказать, и стала столь же неторопливо размышлять, надо ли выходить за Эогана замуж или как-нибудь обойдётся. Ибо кто смог бы выйти замуж за Эогана, зная его абсолютно? Пусть он страстно любит жену, но ведь совершенно ясно, что попадись ему на другой день после свадьбы какая-нибудь девчонка с хорошенькими ножками, он мигом всё бросит, побежит за ней выпучив глаза и прижмёт её тут же, за углом, на глазах у всего города.
Когда родился его рыжий сын, Эогану случилось быть не слишком далеко, - в соседнем графстве, где он подрабатывал рытьём канав за шесть звонких пенсов в день. Новость дошла до него с опозданием в два месяца. Он прервал работу, убрал дневной заработок в мешочек, висевший у него на шее на пеньковом шнурке, запрятал мешочек под рубашку, отряхнул лопату от земли, положил её на плечо и зашагал в Керри.
Когда Эоган перешагнул порог и с искренним любопытством заглянул в свёрток, укачиваемый Катлиной, он, с одной стороны, растрогался, с другой же - слегка поморщился. Это была, несомненно, точная копия его самого, и уже сейчас было видно, что он довольно большая сволочь. Эоган покачал головой. Так или иначе, этот день был самым счастливым днём в его жизни. На второй день Эогану захотелось смыться и немножко передохнуть, но не тут-то было. Катлина попросила его посидеть с ребёнком и отлучилась на пару часов. Эоган хоть и был разгильдяй, но ребёнка на руки взял. И так, и сяк, и повалял его, и покачал, и погладил.
