— Взгляните вот сюда: это подарок кардинала, племянника самого Папы. Сколько же тут никчемных вещиц — и все, чтобы придать Риму лишний вес!..
Рассказ Натаниэля занял не очень много времени; набросок тоже, хоть он и вышел не слишком удачным. Натаниэль решил подправить его цветом, и он поднял из травы коробку с красками. Едва он открыл ее, Томас восхищенно ахнул.
— Это учитель подарил мне на прощание, — сказал Натаниэль.
— Это что, настоящая слоновая кость?
Натаниэль кивнул.
— Вещь, должно быть, ценная.
— Для меня — очень.
— А что ты сейчас будешь делать?
— Хочу добавить цвета. — Натаниэль пристально рассматривал рисунок, покусывая нижнюю губу.
— Вообще-то мне надо идти обратно, — сказал Томас. — Можно посмотреть, если ты закончил?
Портрет Натаниэлю не удался. В нем не было души.
— Этот эскиз послужит мне основой для дальнейшей работы, — ответил Натаниэль. — У тебя хватит терпения подождать еще денек? Завтра к вечеру ты будешь существовать уже в цвете.
— Да ведь я и без того существую. — К Томасу вернулось доброе расположение духа. Он поднялся, потянулся, размял ноги и с лукавой улыбкой попытался украдкой глянуть на рисунок, но Натаниэль перевернул лист. — Что ж, хорошо, doctorpictorus62. Придется, видно, запастись терпением.
— Здесь терпения полно, целая пустошь.
— Не слишком удачный каламбур.
— Ты идешь к Маргарет?
— Я должен навестить малышку. — Он отвесил Натаниэлю поклон, шутливо-напыщенный и в то же время серьезный. — Благодарю за то, что подарил мне бессмертие в веках.
— Томас…
Все еще дурачась, молодой человек развернулся на каблуках:
— Милорд?..
— Будет ли все это идти так же и дальше? — Задавая этот вопрос, Натаниэль чувствовал отвращение к самому себе, но продолжал: — Вот республика, которой служишь ты, — она воплощает твои чаяния? Она и твои идеалы — это одно и то же?
Томас сурово сдвинул брови: мол, как можно сомневаться в этом?
— Возможно, она — лишь мечта, — Натаниэль.
— И эта мечта сможет воплотиться, если достаточно много людей разделят ее и будут мечтать вместе с нами. — Томас поправил соломенную шляпу и зашагал вниз по склону; весь воплощение веселья.
— Значит, ты надеешься на нее? — бросил Натаниэль ему вслед.
— Надежда — это когда есть за что бороться, — донесся ответ Томаса.
Оставшись без натурщика, Натаниэль некоторое время бездумно смотрел на заросли папоротников. Его привел в чувство резкий зуд от комариного укуса на лбу. Он еще раз всмотрелся в портрет, а потом заменил его на книге неоконченным пейзажем.
Два из пяти дубов, изображенных на нем, более не существовали. Погибла ли истина жизни вместе с ними? Деревья ушли из мира, но остались жить на бумаге. Что это — правда или избитая метафора? Ведь изображение само по себе не живет. Более того, чем полнее картина отражает жизнь, тем мертвее она сама. Но тогда выходит, что каждый портрет — это воздвигнутый живописцем склеп. Натаниэль смотрел на людей, трудящихся на пустоши. Ничего не зная об искусстве, они трудились на этой земле во имя будущей жизни. Его же уделом были смерть и прошлое. Единство этих деревьев на рассвете, мерцание их листвы в лунном свете — все это существовало, но прошло. Но если Богу ведомо все и везде и миг Его существования бесконечен, тогда для Него творения Божий существуют вне Времени. И значит, эти дубы никогда не стояли здесь, но раз так, их нельзя было и утратить…
Разум Натаниэля не смог одолеть этого парадокса. Лишь мельком взглянув на божественность, он впал в растерянность и смятение. Это было как слишком долго смотреть на собственное отражение в зеркале: в конце концов кажется, будто видишь, как тело и душа начинают разъединяться, и поскорее отводишь глаза или трогаешь собственное лицо, чтобы удержать их от рассоединения. Тайны бытия следовало оставить мистикам и мудрецам. Он был всего лишь ремесленником, смиренным служителем прекрасного.
И он снова взялся за кисть.
Облако к тому времени уже рассеялось. Течение времени и вызванные им изменения в природе всегда были врагами художника. Стоило сделать эскиз пейзажа — а свет уже стал падать иначе, и тени сместились в сторону. Натаниэль напомнил себе о необходимости упорства и смешал на палитре нежно-зеленый цвет для листвы дубов. Потом вымыл кисть и занялся вереском, что имел цвет свежего кровоподтека. Он наносил мазок за мазком, но рука так и не находила нужного ритма. Вдохновение покинуло его. Мало-помалу его стало клонить в сон: веки все тяжелели, голова опускалась на грудь.
Но тут совсем рядом с ухом басовито прожужжал шмель. Натаниэль помотал головой, разминая затекшую шею. Чтобы не задремать снова, он подпер щеку свободной рукой и принялся возить кистью по палитре. Но сон все же одолевал его. Людские голоса, перепархивание птиц в кустах, трели жаворонка в небе — все это словно отдалялось и терялось в дымке. Наконец кисть выскользнула из пальцев Натаниэля, и он начал похрапывать.
Ему снился один из самых ненавистных его снов, в которых он продолжал рисовать, с трудом водя кистью, что стала вдруг толщиной с морковину, по невероятно грубой бумаге, на которую никак не ложилась краска. Он не мог сказать, что было предметом рисования: завитки и спирали заполняли лист, пока от белого цвета листа не оставались лишь крапинки, похожие на звезды в ночном небе. Он смутно слышал глухой стук и металлические позвякивания — лязг дьявольской машинерии; и еще слабые вскрики, будто множество людей, спящих в одной комнате, разом увидели кошмар и застонали в подушки.
Его пробудили мушкетные выстрелы. Он вспомнил, где находится, и разом понял, что происходит. Тело прижималось к земле, подчиняясь животным инстинктам. Не поднимаясь, он выполз на вершину холма.
Значит, те рассказы не были пустыми слухами. Натаниэль ошеломленно смотрел вниз. Всадники пробирались сквозь высокий вереек, поднявшись на стременах и тыча лошадей шпорами. Пехотинцы, которых было намного больше, чем верховых, уже рассыпались по всей общине. Они сгоняли вместе женщин и детей и угрожали мушкетами упрямящимся мужчинам.
Конечно, слышались и протесты диггеров, и сердитые окрики солдат; но нельзя было сказать, чтобы солдатам пришлось прибегнуть к насилию. Большинство жителей общины давно покорились судьбе, еще когда отправились через всю страну к бесплодному клочку земли на обрывистом берегу. И мужчины, и женщины, и дети — все они принесли сюда бремя своих несчастий вместе с жалкими пожитками. Между опустевшими хижинами стояли запряженные лошадьми повозки, в которые солдаты собирали топоры и косы. Тони Корбет затеял с толстым сержантом тщетный спор из-за своего топора. Натаниэль был слишком далеко, чтобы расслышать их, но он видел протестующие жесты Корбета.
Значит, мелкопоместные дворяне все-таки добились своего. Они направили армию против общины земледельцев, существование которой не отвечало их интересам. Недаром сердца солдат спокойно бились под тусклыми кирасами — перед ними не было достойного противника. Маленькая босоногая девочка оказалась слишком близко к лошадям, испугалась и заплакала. Марджери, еще крепкая семидесятилетняя старуха, упала и, скорчившись, осталась лежать в песке, словно ожидала удара сапогом.
Натаниэля охватило бессильное бешенство. Он изо всех сил постарался овладеть собой.
Сейчас самым важным было не удариться в паническое бегство. Он заставил себя мыслить ясно. Там, в хижине, оставались рисунки и ценные инструменты, которые обязательно надо было забрать. Натаниэль подумал, что его выговор и манеры на сей раз могут сослужить ему хорошую службу, когда он обратится к офицеру. Но, с другой стороны, кто-нибудь из диггеров может решить, что его подозрения подтвердились, и при первом же удобном случае обрушит на художника всю ярость — как свою, так и остальных. Взгляд Натаниэля скользил по пустоши. Она кишела солдатами — мундиров там было несравнимо больше, чем простых одежд. Томаса нигде не было видно, так же, как и родителей больной девочки. Ох, да ведь если их всех сейчас изобьют и вышвырнут отсюда, малышка почти наверняка погибнет!
