Вынув бумажку в десять шиллингов и аккуратно положив ее под пепельницу, я встал:

— Извини, я уезжаю. Тебе лучше заняться туристами. Они отдыхают, а я работаю.

Это прозвучало очень дешево. Да, так оно и было. Сам Мэнни Маникс вряд ли мог придумать что-нибудь более оскорбительное. Надо было извиниться за бестактность.

— Прости, мне не нужно было этого говорить.

Она пожала плечами, достала пудру.

— Я привыкла. Минутку, командир…

— Да?

— Ты переплатил за браслет. Хочу сказать тебе одну вещь, чтобы быть квитой.

— Слушаю…

— Мэнни говорил, что у тебя есть что-то, что ему очень нужно.

— Вот так он и живет — в желании захапать чужое добро.

— На этот раз он поклялся, что оно будет его.

— Сначала пусть найдет меня, а это займет очень много времени. А когда найдет… — Я повернулся, чтобы уйти, но она заставила меня окаменеть.

— Когда это случится, командир, он убьет тебя.

На высоте трехсот метров самолет выровнялся. Справа, через иллюминатор, я увидел его тень на зеленом ковре сельских полей, похожую на большую птицу.

На востоке было море, рифы и острова цвета нефрита. На западе далеко за горизонт уходили коричневые, будто поджаренные пастбища. Под нами — прибрежная полоса с буйной растительностью, болота, где собирались ибисы и устраивали удивительные птичьи танцы на грязном низком берегу.

Здесь находились поля с сахарным тростником, ананасовые плантации, рощи папайи и манговых деревьев, сочные пастбища для молочных коров. Здесь работали высокие, немногословные люди севера — резчики тростника, скотники и пастухи с ленивой походкой выросших в седле мужчин. Печальные, потерянные потомки старой расы перемежались новой, разбавленной кровью китайцев, японцев и жителей островов Гильберта и Спайса.

Здесь дома на сваях. После жаркого душного дня их охлаждает ветерок. Пышные цветы обвивают столбы веранд и оцинкованные крыши.

Я, Ренн Ландигэн, летящий между голубым раем и зеленой землей, испытываю странное спокойствие, как будто у меня обрезали пуповину и я появился на свет в новом, свободном мире. Здесь нет опасности, боли утрат, желаний и не обременяют воспоминания.

Бауэн — маленький прибрежный городок, где неистовая растительность быстро излечивает шрамы циклонов и неожиданных штормов. От Бауэна я должен был повернуть назад, на юг, и проехать восемьдесят километров. С первого взгляда это казалось настоящей глупостью. Можно было прилететь прямо на место, а не трястись утомительные три часа по старой железной дороге. Но это меня абсолютно не устраивало.

Мой городок был меньше Бауэна, и любой незнакомец с самолета — турист или бизнесмен становились предметом вежливого, но живого интереса. Каждый шаг такого человека обсуждался мужской половиной в баре, а женской перед витриной магазина.

Если вы сошли с поезда пыльный, помятый и раздраженный, вас примут таким, каким вы хотите казаться — инспектором, комиссионером, рыбаком или клерком с сахарного завода. Если к тому же вы мало говорите, не швыряетесь деньгами и немного разбираетесь в местных условиях, они оставят вас в покое, потому что жара не располагает к долгой памяти.

К сожалению, мое знание местного колорита оставляло желать лучшего, но я надеялся, что все пробелы восполнит Джони.

Джони Акимото был сыном японского ныряльщика и женщины с островов Гильберта. Кровь матери оказалась сильнее, если бы не смуглый цвет лица, чуть выпирающие скулы и слегка раскосые глаза, он бы сошел за чистокровного островитянина. С тех пор как стали спаивать местных жителей, чтобы, обманным путем заставить их работать на уборке сахарного тростника, такое смешение рас можно обнаружить по всему побережью Квинсленда.

Джони был ныряльщиком, плавал с искателями жемчуга, доставая раковины. Наступила война, пропала работа, Джони подрабатывал где мог. Он был экономом у американца, официантом в туристическом кемпинге, помощником механика на траулере, водителем грузовика у местного подрядчика. Его знала и любила вся округа.

Когда во время циклона нашу лодку выбросило на берег, Джони заштопал паруса, починил обшивку, покрасил корпус и прочитал нам с Джанет несколько умных лекций о погоде на море в сезон дождей.

Именно он помог мне проследить курс галеонов из Акапулько. Когда у меня зародилась дикая мечта о «Доне Люсии», он одобрительно кивнул и сказал, что в один прекрасный день мы вместе опустимся под воду у острова в виде полумесяца. Умный спокойный парень Джони Акимото. Добрый, преданный товарищ. Одинокий, потерянный человек среди дружелюбных жителей побережья.

Думая о Джони после взлета самолета, я задремал, и мне приснился Мэнни Маникс с девицей, продающей мне монету. Сон нарушила стюардесса, попросив пристегнуть привязные ремни. Самолет делал резкий вираж над голубой полоской воды. Я закрыл глаза, а когда снова открыл их, то увидел раздутый ветровой конус и теснящиеся крыши. Мы приземлились.

Мы долго парились в пыльном зале ожидания, пока разгружали наш багаж. Наступил жаркий полдень, морской ветерок появится только через час. Я разговорился с коротконогим и толстым человеком в костюме из альпаки. Он рассказал, что когда-то был директором банка, а теперь едет к жене и дочери на роскошный остров, недалеко от Бауэна. Он выложил кучу денег, но ему не нравится это предприятие. От жары у него высыпают прыщи, а от холода начинается бронхит. Я слушал не очень внимательно, разомлев от жары.

— Мистер Ренн Ландигэн? — Рядом со мной оказался служащий аэропорта.

— Да.

— Вам телеграмма. Пришла за минуту до посадки самолета.

Он передал светло-желтый конверт с красной каймой и надписью: «Срочно». Разрезав конверт, я развернул записку. Адрес отправителя — Брисбейн. Время отправки — половина первого. Телеграмма была короткой и дружеской, как рукопожатие.

«Удачной рыбалки командир Точка До встречи Точка и подпись — Мэнни Маникс».

Толстый директор банка с любопытством смотрел на меня, он хотел продолжить разговор, но я отвернулся, оставив его с открытым ртом. Неожиданно мне стало так пусто и одиноко, будто я только что потерял Джанет. Захотелось поговорить с Джони Акимото.

Путешествие на поезде — медленная пытка. Я взмок, покрылся пылью, меня измучили мухи и чуть не довели до помешательства два маленьких мальчика, которые без конца ныли, выпрашивая леденцы и газированную воду. Все попытки их матери добиться мира и тишины оказались тщетными.

Мы останавливались у каждого разъезда, кондуктор обменивался новостями со стрелочниками. Простояли на обгонном пути три четверти часа, пропуская направляющийся на север поезд. Зеленая сельская местность, которая с самолета казалась такой желанной и красивой, находилась в объятиях нищеты. Это соответствовало моему настроению. Мирные северяне были серой болтливой массой, их дети — чудовищами, транспорт — примитивным ужасом, приветствие — бесцеремонным вторжением в уединение. Они всучивали газеты, навязывали фрукты и лимонад. От всего этого становилось тошно. К тому времени, когда мы приехали, меня записали в грубияны и хамы. Вспоминая прошлое, я абсолютно с ними согласен.

Телеграмма Мэнни потрясла меня до глубины души. Первая слепая вспышка ярости уступила место страху. Его обещание убить меня было просто хвастовством перед красивой женщиной, но страх остался — страх потерять то, чем я еще не владел. Мэнни обладал сильной властью — властью денег, с помощью которых он мог подкупить человека в одном месте и получить информацию в другом, планировать свою игру, наводить справки, нейтрализовать мои действия хитрыми, быстрыми и эффективными ходами.

Я вспомнил о трех ящиках с оборудованием в аэропорту Брисбейна: он мог сделать так, чтобы они отправились в противоположную сторону.

Мэнни мог купить чартерный рейс и подождать меня в гостинице.

Но он не купил, я был единственным постояльцем и мог заказать лучшую комнату с железной кроватью, большой противомоскитной сеткой, треснутым кувшином и тазиком для мытья. Можно свободно пользоваться единственной ванной, прогуливаться до уборной во дворе, пить в одиночестве в комнате для коммивояжеров, завтракать в пустом ресторане, принять приглашение страдающего одышкой хозяина или присоединиться к работягам и рыбакам в баре, слушая их похабные анекдоты. Но я ничего не хотел, мне был нужен душ, выпивка и встреча с Джони Акимото.