В эмиграции же отношения Шаляпина с детьми складывались по-другому. В 1933 году произошла трагедия в жизни Тани. Она уже десять лет жила в Италии. Вышла замуж за итальянца, жила относительно безбедно и даже смогла позволить себе иметь двух детей — дочь Лидию и сына Франко. Муж Тани Эрметте Либерати некоторое время был секретарем Шаляпина, сопровождая его в поездках по Америке и Европе.
Письма Тани из Италии всегда были довольно сдержанны. Она жила уединенно, у нее не было друзей. Однажды она написала матери о том, что боится людей, так как уже успела столкнуться с людской подлостью. Видимо, и ей в эмиграции пришлось несладко. Как и все остальные, Таня очень скучала без мамы. «Жду с нетерпением того дня, когда смогу крепко-крепко обнять тебя», — писала она ей и добавляла, что хотела бы дать своим детям такое же счастливое детство, какое было у нее: «Я могу сказать, что самое лучшее, самое прекрасное время моей жизни было мое детство. И это, конечно, твоя заслуга».
Когда в Италию приезжал Шаляпин, он звонил Тане, и они проводили время вместе. Он был очень нежен с дочерью, дарил внукам подарки, но, как сообщала Таня матери, «как всегда, он очень нервный».
О своей жизни Таня писала мало, больше — о детях. И вдруг — как гром среди ясного неба! — Таня сообщила, что разводится с Эрметте. В результате развода она лишилась своих детей. И хотя ей позволялось видеться с ними, оставаться в Италии после всего пережитого было слишком тяжело, и Таня решила уехать в Париж.
На вокзале ее встречали Боря и Федя. Лида окружила ее трогательным вниманием. Все, сколь возможно, старались как-то ободрить и поддержать ее. Не откликнулся на ее горе один лишь Шаляпин. Подталкиваемый Марией Валентиновной, в этот тяжелый момент он набросился на дочь с упреками и оскорблениями. «На нашего отца нельзя рассчитывать или искать у него моральной и материальной поддержки, — писала Таня матери. — Мне кажется, он стал ненормальным, его поведение становится необъяснимым. Он совершенно находится под влиянием этой женщины без совести и чести».
К счастью, осенью 1933 года, после нескольких попыток, с помощью Максима Горького Иоле Игнатьевне наконец удалось выехать во Францию повидаться со своими детьми.
Все они пришли встречать ее на вокзал. Но в первый момент толпа на парижском перроне совсем оглушила Иолу Игнатьевну. Перед ней мелькали незнакомые лица, из которых никак не удавалось выхватить хоть одно знакомое, родное. Но потом она увидела Борю… От волнения Иола Игнатьевна едва не лишилась чувств, сердце ее бешено колотилось… Поток пассажиров огибал их, прохожие с удивлением смотрели на четырех взрослых людей, которые с криками «мама! мама!» повисли на шее у маленькой седой женщины с огромными печальными глазами…
Два дня они проговорили друг с другом не переставая. Слишком о многом надо было рассказать, слишком многое накопилось на сердце за эти годы. Иола Игнатьевна познакомилась со своей маленькой внучкой Ириной[26]. Все были рады ее приезду. Но Шаляпин, когда Федя сообщил ему о приезде Иолы Игнатьевны, ответил только: «Слава Богу» — и больше ничего…
В Париже Иола Игнатьевна встретилась со многими прежними знакомыми из России, которых судьба забросила в эмиграцию. Об одной встрече она подробно написала Ирине. У Коровиных она увидела Н. К. Авьерино, скрипача, друга и аккомпаниатора Шаляпина. Когда-то они были настолько близки, что он приютил в своем доме в Москве Марию Валентиновну в бытность ее любовницей Шаляпина. Теперь же, когда Авьерино был беден, как церковная мышь, и влачил жалкое эмигрантское существование, Шаляпины с ним не общались. Больше он был им не нужен. На авеню д’Эйло любили богатых и знаменитых, и когда Иола Игнатьевна спросила Авьерино, почему же он не видится со своим старым другом, тот только развел руками и ответил: «Не зовут».
Но у Иолы Игнатьевны было на этот счет свое мнение: не в одном богатстве и славе здесь было дело. Мария Валентиновна вполне сознательно уничтожала все, что связывало Шаляпина с прошлым, с Россией, то есть с тем, что напоминало об Иоле Игнатьевне, о первой семье Шаляпина и о том унизительном, двусмысленном положении, в котором она находилась в течение долгих лет. Ее шикарный салон в Париже был наводнен теми, кто знал Шаляпина по его жизни в эмиграции (исключение сделали разве что для Рахманинова), кто не был знаком — и тем более дружен! — с Иолой Игнатьевной и смутно догадывался о жизни Шаляпина в России. В основном это были светские, легкие, ни к чему не обязывающие знакомства, из которых не могло возникнуть настоящей дружбы, глубоких, искренних отношений. Старые же связи были давно обрублены. И Иола Игнатьевна, приехав в Париж, вынуждена была столкнуться с тем, что говорили теперь о Шаляпине: он стал расчетлив, прижимист, жаден, у него сделался совершенно несносный характер…
После всего того, что произошло между ними, Иола Игнатьевна не хотела встречаться с Шаляпиным. Она еще довольно остро переживала его поведение по отношению к ней. Но увидеть Шаляпина все-таки очень хотелось — какая-то странная сила влекла ее к этому человеку! И она купила билет в театр «Champs Élysées», где вместе с итальянскими артистами в декабре 1933 года в опере «Севильский цирюльник» выступал Шаляпин.
Вероятно, это и был тот последний раз, когда Иола Игнатьевна увидела Шаляпина. Увидела его на сцене, в той самой роли, которая родилась буквально на ее глазах. Ведь она была рядом с Шаляпиным в вагоне того поезда, который нес их на юг Франции, на один из французских курортов, в тот пасмурный, дождливый день, когда к ним в купе неожиданно зашел хмурый католический падре с зонтиком в руках, шея которого была укутана длинным вязаным шарфом. Он долго откашливался, потом начал разматывать свой длинный шарф. Шаляпин внимательно наблюдал за ним, а потом спросил Иолу Игнатьевну:
— Иолочка, ты сможешь мне связать такой шарф?
Так что роль Дона Базилио в «Севильском цирюльнике» они подготовили как бы вместе. В последнем акте Шаляпин появлялся на сцене с мокрым зонтиком в руках, до глаз укутанный связанным Иолой Игнатьевной шарфом, который он медленно начинал разматывать… Своего Дона Базилио Шаляпин подсмотрел с того монаха в поезде, и Иола Игнатьевна была этому свидетелем.
Могла ли она в тот момент предположить, что именно в этой комической, гротескной роли состоится ее прощание с Шаляпиным?
Но теперь времена изменились. Между ними выросла непреодолимая стена. И по окончании спектакля — может быть, впервые за всю жизнь! — Иола Игнатьевна не подошла к Шаляпину и не поздравила его с заслуженным успехом. Ему сообщили, что она была на спектакле, но Шаляпин на это никак не отреагировал. Скорее, он был сердит, раздражен… Отныне они были друг другу чужими. Слишком много страшных вещей произошло между ними.
Своими впечатлениями от спектакля Иола Игнатьевна поделилась с Ириной: «В этой партии он не сделал ничего нового, играл ее как всегда, спел арию о клевете мастерски, но верхние ноты мне показались более слабыми, чем прежде». Но как известно из письма Шаляпина к той же Ирине, и сам он был недоволен этими своими выступлениями в театре «Champs Élysées».
Почти весь 1934 год Иола Игнатьевна прожила в Милане. Ненадолго съездила в Рим, познакомилась со своими итальянскими внуками Лидией и Франко и снова вернулась в родной город. Но и там она не находила себе покоя, переживая трудности и неудачи своих детей и их катастрофически ухудшающиеся отношения с отцом. Поэтому ее так радовала непрекращающаяся переписка с Шаляпиным Ирины. Иола Игнатьевна просила дочь аккуратно отвечать на его письма и не обращать внимание на его раздражительность. Кажется, она не до конца простилась с иллюзиями по поводу Шаляпина. Ей казалось, что она знает его… и она его жалела — за то, что сейчас он окружен людьми, духовно ему чуждыми, которые не понимают его… Для них он был всего лишь материальным покровителем — бездонным золотым колодцем, из которого можно было без конца черпать деньги. Им пользовались, но Шаляпин был чужим в этой среде, и вот почему он так тянулся к Ирине, которая возвращала его в счастливые воспоминания, к тому, что было ему дорого и имело смысл… «Ты, я знаю, его искренне любишь, приласкай его, — просила дочь Иола Игнатьевна, — несмотря ни на что, он в душе несчастный старик… одинокий… поверь мне…»
