Но, конечно, молодость брала свое, и они надеялись на лучшее. Едва Шаляпин уехал, как вслед ему полетело письмо Иоле:

«Прошло чуть больше суток, как ты уехал, а мне кажется, что прошел год. Вчера вечером, вернувшись из театра, я зашла в твою комнату, но моего Феденьки там уже не было, отчего мне стало очень грустно… В доме мне постоянно слышится твой голос, но тебя нет…»

Однако и ей оставалось жить в Нижнем Новгороде совсем немного. 27 августа состоялось ее последнее выступление. На следующий день газета «Волгарь» поместила заметку: «Вчера в Новом городском театре состоялся бенефис прима-балерины г-жи Торнаги, которая танцевала в балете „Коппелия“ и в балете „Модели“. Талантливая балерина танцевала прекрасно, мило и имела большой успех… Публики было очень много».

Сезон закончился. Возродившаяся опера Мамонтова получила хорошую прессу. Хвалили оркестр, прекрасные хоры, «очень недурных артистов», в числе которых был назван и молодой Шаляпин, итальянский балет ругали, но отметили талант Иоле… Неудивительно поэтому, что Мамонтов решился предложить ей пост первой балерины своей Русской частной оперы. С ее помощью он надеялся перетащить из Петербурга в Москву Шаляпина.

Иоле написала об этом Шаляпину, спрашивала, что он решил: остаться в Петербурге или перейти к Мамонтову? Если он останется в Императорском театре, она, конечно, вернется домой. Целыми днями она думала о Шаляпине. Разлука на такой долгий срок страшила ее.

«В этот момент я плачу, думая о том, что если я уеду в Италию, то очень долго не увижу тебя, и, возможно, ты быстро меня забудешь», — написала она ему.

Тем временем из Нижнего Новгорода начали разъезжаться артисты. Уехала домой Антониетта Барбьери, подруга детства Иоле и компаньонка всех ее нижегородских событий. Затухала ярмарочная суета, город пустел и выцветал, смывая с себя яркие краски и погружаясь в привычный сон русской провинции, и Иоле впервые почувствовала, что здесь ей может быть скучно. Шаляпин так ничего решить не мог, и Иоле, гуляя по тихим улочкам Нижнего Новгорода, застроенным деревянными домами, приходя на обрывистый берег Волги, запруженной пароходами и баржами, которые как будто звали ее в дальний путь, чувствовала себя совсем покинутой и несчастной.

Как артистка она прекрасно понимала Шаляпина и не осуждала его: больше чем кто бы то ни был она хотела, чтобы его карьера сложилась удачно. Но Мамонтов и многие артисты его труппы убеждали ее, что Шаляпин только выиграет, если перейдет в Частную оперу. И хотя поначалу Иоле несколько сомневалась в этом… все же она надеялась.

Шаляпин ничего не обещал ей. Он ничем не собирался ради нее жертвовать, и, казалось бы, она могла быть свободна. Но уехать из России и расстаться с ним надолго, а может быть, и навсегда, было для Иоле слишком тяжело — еще тяжелее той неизвестности, в которой она находилась в последние дни…

И она решилась — на свой страх и риск приняла предложение Мамонтова и отправилась в Москву.

Она считала, что поступает правильно, но, оказавшись одна в незнакомом огромном городе, испугалась. По письмам было ясно, что Шаляпин намерен остаться в Петербурге, и Иоле дрогнула сердцем. Первые дни в Москве она проплакала, сидя в своем гостиничном номере. Ее ужасала перспектива провести здесь шесть месяцев совершенно одной.

«Я вижу, что плохо сделала, оставшись в Москве, — в отчаянии писала она Шаляпину, — тем более, что теперь решено, что ты останешься в Петербурге».

В Москве тоже были расстроены решением Шаляпина. Мамонтов подумывал о том, чтобы взять в театр другого баса. И хотя Иоле было горько и обидно, что ее жизнь повернулась таким нелепым образом и все жертвы были напрасны, Шаляпина она не осуждала:

«Ты можешь себе представить, как это мне огорчительно, но я не могу ни в чем упрекнуть тебя, потому что боюсь, что если ты уйдешь из Императорского театра, это будет плохо для твоей карьеры».

Казалось, она внутренне смирилась с тем, что проведет эти полгода вдали от него. Она просила писать ей почаще, подробно рассказывать о себе и вести более спокойный образ жизни (по Нижнему Новгороду Иоле хорошо изучила безалаберные наклонности своего избранника).

«Ты должен вести спокойную и размеренную жизнь, — просила она его, — если ты хочешь стать великим артистом и достичь того, чего ты заслуживаешь».

Тем временем в Москве начался театральный сезон. Русская частная опера Мамонтова стала выступать в мрачноватом здании Солодовниковского театра на Большой Дмитровке. 8 сентября состоялся дебют Иоле на московской сцене. Она танцевала второй акт балета «Коппелия». В письме к Шаляпину она посвятила этому событию всего несколько строк: «Вчера вечером было открытие сезона, давали оперу „Снегурочка“ и „Коппелии“. Мне много аплодировали в „Коппелии“, и в театре было очень много народу».

Вместе с ней в Москву приехали балетмейстер Цампелли, ее партнер Масканьо и несколько артистов кордебалета. Кроме того, в труппе Мамонтова было два итальянских дирижера — Труффи и Бернарди. Но с ними Иоле связывали только деловые отношения, и она чувствовала себя в Москве совершенно одинокой — без родных и близких людей, а главное — без своего любимого и дорогого Феденьки.

В первое время они часто писали друг другу. Первые письма Шаляпина на итальянском языке Иоле читала с непередаваемым чувством восторга, смешанным со смехом. В тот момент эти письма были ее единственной радостью. Но она хвалила Шаляпина, зная, как он самолюбив, и убеждала, что прекрасно понимает его.

В свою очередь Шаляпин звал ее в Питер. В одном из писем он обмолвился о том, что пытается устроить так, чтобы ее пригласили танцевать в Мариинский театр. Однако Иоле отнеслась к этому скептически, как к прекрасной мечте. Она хорошо понимала, что ее Федя был не из тех, кто способен устроить не только чью-то, но даже и свою собственную жизнь. Ему просто сказочно везло на каждом шагу.

Но случилось иначе, и Иоле отправилась в Петербург совсем с другой миссией.

Однажды, как вспоминает она, Мамонтов вызвал ее к себе в кабинет и сказал:

— Иолочка, милая моя балериночка, поезжайте в Петербург! Только вы одна сможете привезти Шаляпина.

И она отправилась в Петербург. Без раздумий. Сразу же собралась и поехала. Нужно ли было уговаривать ее?

Вместе с ней ехал Малинин, артист Частной оперы и доверенное лицо Мамонтова. В мае он встречал итальянских артистов на вокзале в Нижнем Новгороде и познакомил Иоле с Шаляпиным. И потом он много раз помогал ей советами в незнакомой стране, окружал ее дружеским вниманием.

Но к Шаляпину Иоле отправилась одна. На листке бумаги латинскими буквами у нее был записан адрес новой квартиры Шаляпина на Екатерининском канале. Было утро. Над городом висели серые тучи. В надвигающемся тумане слабо угадывались очертания холодного, северного и в то же время необыкновенно торжественного и величественного города.

Проплутав довольно долго, наконец Иоле чудом оказалась на черной лестнице нужного ей дома, которая и привела ее прямо на кухню… Но когда она с трудом объяснила изумленной хозяйке, что ей нужен Шаляпин, то получила в ответ:

— Они-с почивают, будить не велено.

Эти два петербургских дня, как и три месяца в Нижнем Новгороде, остались самой счастливой порой ее жизни. Вновь и вновь перед ее глазами всплывали сцены, как она опять увидела своего Феденьку — счастливого, изумленного, не верящего своим глазам, что она все-таки приехала к нему, добралась, несмотря на все препятствия и расстояния, разделявшие их, и они снова вместе, и впереди их ждет «ночь поцелуев и любви», которую она не забыла никогда…

Встретившись с Шаляпиным — после первых поцелуев и объятий, — Иоле стала уговаривать его перейти в театр к Мамонтову, который был согласен на любые его условия. Казалось, теперь она была уверена в правоте своей миссии. Шаляпин был растроган ее заботой и самоотверженностью и обещал вскоре приехать в Москву для серьезного разговора с Мамонтовым. Окрыленная, Иоле уехала, но настал назначенный день, а Феди все не было. Aspettare e non venire è una cosa da morire — она вынуждена была напомнить ему старую итальянскую поговорку: ждать того, кто не пришел, равносильно смерти. Если бы она могла знать, сколько ей придется повторять ее потом!