— Ремонтировали ли вы кому-нибудь пистолет «парабеллум», переделывая его под современные патроны? Теперь, а не четыре года назад? — спросил Ванадзинь, уже не рассчитывая на успех, и чуть не подскочил, услышав ответ:
— Было такое предложение. Обещали два коньяка, если сделаю. Но я не стал связываться.
— Кто предлагал? Имя, фамилия.
— Никто. Встретил в буфете заведующего мастерской, где я раньше работал, и он сказал, что есть такой клиент. Наверное, как и вы, не верил, что в тот раз у меня не было с теми сопляками ничего общего.
— Как фамилия этого посредника?
— Каупур. Он с полгода назад помер.
Мы долго еще не могли решить, является ли это показание правдивым и говорит ли в пользу Крума, или, наоборот, это ложь, усиливающая направленные против него подозрения. Обе возможности казались одинаково вероятными.
Полковник Дрейманис уже ожидал нас. Мне вообще стало казаться, что он постоянно кого-нибудь ждет за своим образцово убранным столом, с которого сняли даже телефоны, как бы подчеркивая полную готовность полковника выслушать, вдуматься, посоветовать. Встретив нас и поздоровавшись, он предложил сесть не к столу, а в кресла, образовывавшие в углу кабинета некий оазис отдыха.
— Курите, если это необходимо, — милостиво позволил он. — Мне в свое время тоже казалось, что это помогает мозговой деятельности и что заодно с горьким дымом улетают и горькие мысли. Да, помню еще по старым временам: Крум — твердый орешек, всей правды от него мы так и не узнали.
— Этот тип не так прост, как хочет выглядеть. Тот еще фрукт, — согласился Ванадзинь, и в его устах жаргонное выражение звучало, как признание в поражении. — Эта его неожиданная трезвенность — не ловкий ли ход? Я в жизни своей не говорил жене таких нежностей, какие он тут развел о Текле.
— Четыре года назад он, как за соломинку, держался за мать, клялся ее здоровьем, — вклинил полковник в разговор очередной фрагмент воспоминаний.
— А на этот раз ради жены отказался от всяких выгодных предложений. Вообще-то я охотно верю, что профессорские соседи пытались подрядить его. Но Крум оказался кремнем: обещал Текле, что устроится на завод, и уже подработал достаточно, чтобы осуществить это. Она в действительности королева красоты? — спросил Ванадзинь меня. — Вы же видели это чудо природы.
Выходит, ему все время было известно, как позорно провалился я в квартире Аболтынь, и все же он ни словом не упрекнул меня. Может быть, не такой уж он и сухарь?
— Она из тех тихонь, что мягкостью и слезами добиваются большего, чем иные — скандалами и угрозами. Во всяком случае, не в моем вкусе.
— Не станем сейчас спорить о вкусах, — вернулся полковник к началу разговора. — Какой бы она ни была, мы должны считаться с тем, что она сделалась осью, вокруг которой ныне вращается жизнь Крума.
— Допускаю, что ради женщины можно убить. Но изнасиловать?
Полковник пропустил мое замечание мимо ушей, вернее, отозвался в характерной для него туманной манере.
— Вы знакомились с его биографией? У меня сохранилось в памяти лишь, что он на полпути бросил институт, чтобы зарабатывать в качестве жэковского слесаря. Нечто подобное попалось мне в одном романе, но там автор выдумал столь сложные психологические мотивы, что в конце концов и сам в них запутался. Да, о чем я?.. Надо бы поинтересоваться, не обращался ли он когда-либо к врачу. Не в связи с пьянством. Не исключено ведь, что он на учете в психиатрическом диспансере. Этим объяснялось бы его безрассудное нападение на Лигиту Гулбис… Ваш с ним разговор даст хотя бы один положительный результат: он вызовет взрыв.
— Или наоборот — Крум уйдет в глубокое подполье, — самокритично добавил Ванадзинь, — и докопаться до сути станет еще труднее.
— Сейчас выясним, чем он занят в данный момент. — Полковник встал и нажал кнопку селектора. — Говорит седьмой, вызываю четырнадцатого. Доложите, что делает Ягодник.
— Стоит в будке автомата, говорит по телефону, — ответил неспешный голос лейтенанта Банковскиса. — Внешних признаков волнения не выказывает, но впечатление такое, что старается кого-то в чем-то убедить. Какой номер он набирал, отсюда различить не удалось, но первой цифрой была пятерка или шестерка.
— Спасибо, конец… Теперь, друзья, сосредоточимся. — Он хотел вновь присоединиться к нам, но не успел еще сесть, как загорелась красная лампочка и секретарша сообщила, что звонит профессор Маркуль.
— Слушаю, Зиедонис… Что-что? Только что тебе звонил гангстер? Рассказывай по порядку, пожалуйста, — и полковник включил подсоединенный к аппарату диктофон.
— По-твоему, это порядок, когда он угрожает всей моей семье? — спросил профессор, показывая, что он еще не утратил способности воспринимать жизненные осложнения с юмором. — Ну, как я уже сказал, позвонил незнакомый человек и потребовал, чтобы я уплатил ему двадцать тысяч — иначе он поступит с моей женой, как с Лигитой Гулбис, а со мной самим — как с тем мальчиком, которого убили в нашем лесу, так сказать эксемпла гратис, что в переводе означает…
— Постой, Зиедонис. Ты положил трубку?
— Думаешь, я не читаю детективы? — не на шутку обиделся профессор. — Беда в том, что в романах все происходит куда глаже, чем в жизни. Вмешалась станция и разъединила, потому что меня вызывал Берлин.
— Черти бы их взяли! — За полчаса Ванадзинь уже вторично вышел за пределы приличий.
— Ясно. — Полковник пережил неудачу более сдержанно. — Что он сказал еще? Да: говорил чисто или с акцентом?
— На чистом латышском — как говорил бы я, если бы ты дал мне хоть слово молвить. Я, конечно, сказал ему, что таких денег у меня нет. Но у него свои представления о доходах академиков. Посоветовал съездить в сберкассу и взять. На своей машине или на такси — все равно. А оттуда ехать прямо на стройплощадку нового цеха нашего завода, экспериментального. Там перебросить портфель с деньгами через забор соседнего особняка, в том месте, где растут кусты смородины.
— За эти деньги он предлагал что-нибудь?
— Естественную смерть в преклонном возрасте. А что можешь предложить ты, Август? Вооруженную охрану до конца моих дней? — В голосе Маркуля прозвучала тревога. — Я ведь успел уже нарушить его категорический запрет обращаться в милицию.
— А что другое тебе оставалось? — ответил полковник уколом на укол. — У таких вымогателей жуткий аппетит. Если завтра он получит двадцать тысяч, то вскорости потребует еще, используя ту же угрозу, а может быть и какую-нибудь другую. Связываться с таким может только слабоумный, ты уж не обижайся, Зиедонис. Как тебе показалось по разговору — не юнец какой-нибудь звонил?
— Скорее пожилой. И, думается, образованный. Говорил кратко и точно, местами вставлял иностранные слова.
— Как и ты сам. Кстати, ты уверен, что голос был незнакомым? Может быть, это просто розыгрыш?
— В каком смысле?
— Ну, допустим, ты являешься с набитым портфелем, а за забором ждет веселая компания и требует, чтобы ты повел их в ресторан.
— Подобный вариант я абсолютно исключаю. Может быть, в твоем кругу такие шутки и являются общепринятой нормой, но…
— Извини. Договоримся так: пока — никому ни слова. Спокойно жди моего звонка. Слышишь — без малейшего волнения!
— Ты тоже можешь не волноваться. — Профессор не остался в долгу. — В особенности потому, что после строительных увлечений Кларисы я и двадцати сотенных не наскребу, что уж говорить о тысячах.
Ощущение того, что мы приближаемся к развязке, на каждого из нас подействовало по-разному. У меня, например, чесались руки схватить меч и разрубить узел, стягивающийся вокруг горла новой жертвы. Ванадзинь извлек из «дипломата» записи, сделанные при допросе Крума, и принялся их перечитывать, пытаясь, видимо, отыскать в ответах намек на предрасположенность Крума к шантажу. Полковник Дрейманис не стал предпринимать ничего. Он бережно положил трубку и остановился у стола, глядя в его полированную поверхность и предостерегающе обращаясь к собственному отражению:
