– Четыре-четыре!
– Шесть-четыре!
– Хозяин дома?
– Слишком быстро, слишком быстро, – бормотал вконец расстроенный Мильхау.
Базиль, не отрываясь от сцены, услыхал шепот Полины:
– Они нервничают. Все как один…
Он повернулся к ней, чтобы послать ей дружескую улыбку и заметил в глазах Марго блеск одерживаемого ею триумфа. В конце концов, это она затеяла игру – пощекотать всем нервы и подождать здесь, наверху, пока у кого-нибудь они не выдержат, сдадут, и убийца, наконец, расколется.
Отсюда трудно было рассмотреть лица актеров. Даже их фигуры казались до смешного маленькими. Но голоса отлично слышны, и в каждом чувствовалась напряженность, каждый звенел, как туго натянутая струна. Они кое-как выговаривали свои слова, реплики произносили все быстрее, как будто на сцене наспех играли перепуганные до смерти начинающие любители. Все жесты, которые до этого были столь отточенными, не только на премьере но и во время репетиции сегодня утром, были какими– отрывистыми, расплывчатыми, похожими на стенографический вариант того, что было точно и полно написано в сценарии.
– Как я рад, что зал полон! – прошептал Мильхау. – И я знаю, вся эта публика пришла сюда из-за патологического любопытства. Ничего другого, кроме вкуса ко всевозможным ужасам, не удержало бы их в креслах на подобной пьесе.
– Мне совсем не нравится, как выглядит Ванда в своем белом платье, – заметила Полина. – Оно несколько вызывающе и никак не вяжется с этим мрачным фоном.
– Проводите меня к графу, живо!
Все гости, стоявшие возле этого зияющего провала, могли почувствовать, как затаила дыхание публика, сидящая там, далеко внизу, когда Леонард широким жестом, обеими руками распахнул двери. С этого места был виден лишь какой-то бугор на кровати – это было тело Адеана. Его рука, как и положено, свисала, чуть касаясь пола, но его лица не было видно.
– Ну хоть этот лежит тихо, – прокомментировал Мильхау.
Вдруг Адеан слегка поднял руку. Может, он просто вздрогнул, но зрители заметили этот жест. Послышался возбужденный шумок. Затем по рядам раздались смешки, несколько истеричные и совсем невеселые. Мильхау беззвучно ругался. Марго от души развлекалась. Полина была обеспокоена.
Начиная с этого момента актеры на сцене, казалось посходили с ума. Ванда забыла свою следующую реплику, и в зале отчетливо был слышен голос суфлера. Через мгновение то же произошло с Хатчинсом. Им уже не удавалось овладеть вниманием аудитории, добиться от нее сочувствия. Самые серьезные реплики сопровождались откровенным хихиканьем в зале. Вначале Базиль подумал, что это – результат истерического настроения публики. Затем до него дошло, что истерика охватила не публику, а актеров. Их игра была настолько беспомощной, что они сами превратили пьесу в пародию на нее. Базиль отдавал себе отчет в том, что два дня назад спектакль казался интересным и исполненным жизни не из-за текста Сарду и приданных им ситуаций, а из-за игры актеров и всей трупы, то есть вся пьеса, по существу, была сделана актерами, их игрой.
Теперь все, что в пьесе Сарду было фальшиво, неестественно, бестолково, особенно его представление о любви, политике, выпирало, было подчеркнуто дурным исполнением. Теперь в игре актеров был заметен любой изъян. Когда Хатчинс произнес свою фразу: «Ему не уйти отсюда, теперь все против него!», какой-то мужчина в зале откровенно расхохотался, хотя, собственно, ничто не изменилось в его манере произносить эту фразу.
Даже Леонард утратил свои способности и с грехом пополам промямлил роль Греча. Род, появившись на сцене в роли доктора Лорека, был, как всегда, флегматичен, но хихиканье в зале вскоре взвинтило его нервы до предела, и он никак не мог вспомнить следующую реплику. «Явная демонстрация клинической частичной утраты памяти на основе полученного шока», – поставил диагноз Базиль.
– Боже! – пробормотал Мильхау.
– Что случилось?
– Он выпустил целых десять строк! Нельзя же открутить обратно действие и отправиться на поиски пропущенных. Так мне и надо! Лучшая моя труппа – Ванда, Леонард, Род! Они играют серьезную пьесу, а публика смеется! Ведь этот спектакль окончательно разорит меня и их вместе со мной! Что скажут критики?
Приближалась наивысшая точка действия первого акта. Доктор Лорек вышел из алькова, подошел к рампе и произнес: «Все кончено».
– Владимир! – Теперь Ванда скорее походила на примак в своем белом платье из вельвета с верхом из горностая. Она вбежала в альков к Адеану.
– Ну поговори же со мной! – Она взмахнула своими изящными тонкими руками, словно белая лебедь, расправившая крылья, и вдруг, издав какой-то истошный вопль, упала.
А публика заливалась смехом, смеялась, смеялась одержимо. Как смешно сегодня переигрывали все актеры – даже великая Ванда Морли! Мильхау помчался к телефонному аппарату:
– Занавес! – заорал он в трубку. – Дайте занавес. Объявите, что Ванда заболела! Нельзя продолжать, иначе нам конец. Возвратите им деньги и попросите очистить зал к чертовой матери! Но повежливее, конечно… Что, что?
Мильхау медленно положил трубку на рычажок, Как будто она была для него непосильным грузом. Даже его толстые щеки провалились. Полина посмотрела на него, и в ее глазах застыл страх перед чем-то неизвестным. Марго была собрана, вполне спокойна, даже слегка улыбалась. «Что же может вывести эту женщину из себя? – подумал Базиль. – Вероятно, только удар копыта какого-нибудь обожаемого ею скакуна».
Первой заговорила Марго.
– Что-нибудь случилось? С Вандой? – спросила она совсем тихим, скрипучим голосом.
Базиль сразу же понял по ее интонации, что ей очень хотелось, чтобы с Вандой действительно что-то стряслось. Может, в этом и заключалась основная причина ее горячего желания финансировать постановку пьесы «Федора».
– Нет, – медленно ответил Мильхау. Он не сводил глаз с Базиля, очевидно, находясь в состоянии полной растерянности, ничего не понимая. – Нет, с Вандой все в порядке. Можно это понять… Я имею в виду…
– Но что же случилось? – закричала Полина срывающимся голосом.
– Как и в первый раз. Но теперь с Адеаном. Только сейчас больше крови… и Ванда все видела. Это случилось тогда, когда она завизжала…
Судебно-медицинский эксперт уехал. Из морга прибыли люди, чтобы забрать тело убитого. Базиль в последний раз; посмотрел на посиневшее лицо Адеана в мертвенном света маленького фонаря, направленного в альков. «Моя жизнь скучна… Ничто со мной не случается», – вдруг вспомнил он его слова.
Базиль вышел из алькова, подошел к рампе, где стоял инспектор Фойл с ножом в руках, – хирургический скальпель с нарезной ручкой, отливающий ярким серебром остро отточенного лезвия. «Такой же нож, та же рана, мог быть заколот в любое время в течение последнего часа, а первый акт как раз и длится ровно столько. Снова дюжина свидетелей на сцене видела, как будущая жертва входила в альков, заперла за собой дверь. Снова только три актера приближались к кровати Владимира в течении всего действия – Ванда Морли, Родней Тейт и Леонард Мартин».
Базиль дотронулся до ручки ножа. Она была липкой. «Немедленно отправьте для анализа Ламберту», – коротко бросил он. Фойл положил нож на столик для домино рядом с книжкой в знакомом сером переплете.
– Эту книгу мы нашли у него в кармане. Автобиография Виктора Гейзера, известного американского психолога и медика. В ней речь, в основном, идет о врачебной практике автора в тропиках. Для чего она понадобилась Адеану?
– В качестве материала для пьесы, для чего же еще. – Базиль медленно полистал страницы. – Он говорил мне, что читал что-то из Гейзера в медицинской библиотеке.
На лице инспектора появилось выражение полного недоумения.
– При чем здесь Адеан?
– Видите ли, инспектор, у него всегда не хватало… такта. Нет, я не шучу. У него было так мало сострадания к окружающим его людям, так много эгоизма, что он просто никогда не мог поставить себя на место одного из них, включая убийцу. Насилие всегда привлекало Адеана, но до сегодняшнего дня у него не было никакого личного опыта. Свою любовь к различным проявлениям садизма он черпал у немецких писателей и психологов и писателей, специализирующихся на этой благодатной в нашей стране теме. Никогда убийство не представало перед ним в своем реальном виде. Он не понимал, насколько оно реально для самого убийцы. Он понятия не имел, насколько серьезен бывает убийца, когда он рискует либо своей жизнью, либо своей свободой. Адеан хотел открыть кое-что для себя. Возможно, именно поэтому он и пребывал в таком возбужденном состоянии, какой-то необычной эйфории сегодня утром, так как его опьяняло новое, неизвестное ему до сих пор чувство собственного могущества. Подумайте, какой он приобретал опыт! Но, мне кажется, он просчитался, поступил неверно… Вместо того чтобы прийти ко мне или к вам и рассказать о том, что ему одному стало известно, он попытался шантажировать убийцу. Конечно, он не подкрался к нему в темном переулке и не шепнул на ухо: «Десять тысяч долларов завтра в двенадцать ноль-ноль, или я расскажу обо всем». Думаю, что это был шантаж даже не из-за денег. Мне кажется, он хотел заручиться помощью убийцы, чтобы наконец поставить столь дорогую для него дурацкую пьесу. Это стало у него идеей «фикс», каким-то наваждением. Так же как он намекнул Марго Ингелоу, что она ему чем-то обязана за предоставленное ей алиби, так же как он, правда косвенным образом, дал понять убийце, что ему все известно и что тот может купить его молчание, предоставив ему помощь в постановке его пьесы.
