Сейчас я серым, промозглым осенним вечером просыпаюсь среди ночи в Люблино и, вспоминая теплую и услужливую Бразилию, включаю Сантану на полную громкость и слушаю до изнеможения, пока в стену не застучат соседи.

Наши авианосцы называются авианесущими крейсерами и от американских отличаются тем, что кроме палубы для взлета самолетов имеют пушки, что позволяет двигаться по морю без огневой поддержки лодочного эскорта.

Когда-то крейсеров было семь, и один из них, «Минск», я видел в детстве на рейде во Владивостоке. Потом часть состарилась, а остальную распродали другим странам для военных нужд или на металлолом. Конечно, это понятно – такая махина содержит 2500 человек, ест огромное количество мазута, продуктов и энергии, что может спасти в холодную зиму любой замерзающий поселок нефтяников.

В восемнадцать лет мне повезло: я попал в армию не на два года, а на три на авианесущий крейсер «Адмирал Горшков» в Мурманске. Мне выдали полосатую бело-голубую кофточку, блузку с широким воротом и берет с ленточками. По ночам я выходил с боцманом на взлетную полосу, и мы шли от одного бортика к другому на ощупь, потому что в темноте не видно было даже ближайшего шага. Один раз мы хотели дойти до места взлета, где начинается вода и нет парапета, но на подходе плоскость стала сильно задираться вверх, и пришлось отказаться от идеи.

Мы все завидовали подводникам, потому что у них есть торпеды, и выстиранные брюки можно на них натягивать и не гладить, а на нашем судне – только ракеты «земля – воздух»: получается плохо, колоколом. Не соблюдается воинский устав, но, правда, появляется модный морской стиль.

После недолгой учебки и первого похода меня отправили служить в зарубежье, но в Финляндию. Точнее, в Финляндию, но в Хельсинки. В Хельсинки, но на границу.

На новом месте я узнал, что «Адмирала Горшкова», последнего представителя советских авианосцев, разрезали. Хотя какой там советский. Уже до меня все бортовые компьютеры были иностранного производства, все оборудование – зарубежного, а вместо системы «Гонец» использовалась лондонская «Инмарсат».

Авдей Прокопьевич, выборный мэр деревни Пичкова Дача, решил построить колбасное производство, дабы облегчить тяжелое имущественное положение ее жителей и использовать постоянный прирост куро-мясной продукции. Цех должен был быть полуавтоматическим, и если, например, взять цыпленка, выпущенного из его недр, то берцовые кости птицы всегда перебиты. Это действует механизм, который подхватывает тело зверька при резке.

Когда Прокопыч запустил машины и завел в здание работников и работниц, он убедился, что часть изготовляемых деликатесов не доходит до магазинов, а исчезает.

Мэр собрал всех и сказал: «Я знаю ваше тяжелое наследие, и поэтому кроме зарплаты буду выдавать каждому по десять батонов колбасы в конце месяца, а недостачу придется удерживать из заработной платы в равных долях».

Люди угрюмо хмыкнули и загрустили, отчего упала производительность труда до уровня дореформенного и вогнала в транс хозяина. Понимая, что убытки могут привести к увольнениям и проблемам, сход направил к Авдею гонцов: Безухова, бабу Нюру и учительницу младших классов Анфисию Поликарповну, – которые выступили со встречными предложениями: «Не выдавать каждому по десять батонов в конце месяца, а разрешить такое же суммарное количество в месяц тайно выносить. За перегибы же карать, как и предполагалось, вычетами из жалованья».

Авдей Прокопьевич согласился, и принципы свободной конкуренции исправили положение.

Егорке всегда не везло за рулем, хотя он с десятого класса работал водителем и в армии тоже шоферил. То наедет на трос кочегарки и грохнет на землю пятидесятиметровую трубу (хорошо, что в сторону и ночью), то продаст цыганам брезентовый верх военного транспорта за десять рублей при цене в двести пятьдесят, то уронит бетонную плиту на проезжающий автомобиль, плохо ее закрепив на КрАЗе.

После окончания срока службы Егорка потыркался по разным углам, но карма и судьба оказались сильнее, и вышел он таки на мусоровозе в первый рейс по Москве. Да так, что на Лубянской площади повернул через сплошную возле Феликса Эдмундовича Дзержинского, вывалив в центре порцию мусора, что перекрыло движение напрочь и могло гарантировать долгие проблемы с уполномоченными людьми.

Ради спешного отъезда набежавшие гаишники простили Егору все, лишь бы он покинул побыстрее место происшествия, и даже перекрыли весь проезд и самостоятельно убрали выпавшие отходы.

К слову сказать, это было первое дорожное происшествие Егора, из которого он вышел без потерь, а когда поздно вечером возвращался уставший и пропахший к жене, подумал, что жизнь мистична: за несчастный брезент с полусгоревшего склада могут практически укокошить, а тут чуть ли не террористический акт – и хоть бы хны.

Отец помещика Пичкова, Христо, был болгарином и участвовал в Старозагорском восстании, а двадцать четвертого апреля тысяча восемьсот семьдесят седьмого года стоял на Скоковом поле Кишинева в рядах «Пешего конвоя» – ядра будущего болгарского народного ополчения. Обладая грамотностью, он помогал капитану Райчо Николову писать «Воззвание к моим братьям» и попал в число офицеров, перешедших перевал Хаинбоаз. Его фамилия выгравирована на известняковой плите столба, установленного на горе в память победы.

Потом Христо бился на Шипке, под Тырново и Плевеном, а после заключения Сан-Стефанского мира и образования Болгарского государства женился на русской мещанке Анфисии Поликарповне Толобышкиной, бывшей в его полку сестрой милосердия и имевшей землю под Егорьевском.

Приняв хозяйство, он разбил сады и построил усадьбу и четыре строения в ряд. Позже там образовалось селение в двадцать семь домов, получившее название Пичкова Дача.

Его сын Иван имел четырех детей и вошел в русское ополчение одна тысяча девятьсот четырнадцатого года.

Тогда патриотизм был столь высок, что теперь и не верится, что можно так радоваться войне. Вместе со своим другом прапорщиком Фроловым, московским купцом (владельцем четырех домов в Сокольниках), он прошел всю войну. А в восемнадцатом году они с отрядами красных матросов остановили немцев на Пулковских высотах, а Троцкий отдал Украину, Белоруссию и еще чего-то там.

Но, похоже, их участие в этом событии ничего не изменило, так как дом Фролова передали ГПУ (его и сейчас можно отыскать в зарослях Лосиного острова), а дворянскую усадьбу Ивана Пичкова заколотили крест-накрест досками, так и не использовав ни для чего и никогда, выселив предварительно жену и ребят на улицу. Семью крестьяне приютили, а землю Пичкова делить не стали – пожалели яблони.

Мне думается, что столь незавидная судьба друзей была обусловлена не столько социальным положением, сколько отказом принимать участие в гражданских боях. В тридцатые годы путь прапорщика Фролова теряется. Я случайно видел его портрет в рост в одной московской квартире, но расспросить подробнее хозяев постеснялся.

Пичковых же отослали на Соловки вместе с моей прабабкой, ее мужем и детьми. Прабабка имела корову и лошадей, и кричала детям в последнюю минуту, чтобы они надевали на себя много юбок и одежды для большего сохранения.

Они вернулись в места молодости после Двадцатого съезда, построили на месте сгнившей усадьбы четыре дома, восстановили сад и вырыли пруд. Хотя какой это пруд. Так, расширенное людьми место биения подземных ключей, от которых вода всегда сладкая и холодная.