Осуществляется то единение своего дела: труда земельного, труда-потребности, естественной жизни всех поколений. Этой жизни не нужно государство, власти верховые и власти низовые. Жизнь сама себя определяет. Объединяет родителей с детьми, стариков с младшими поколениями.
Кажется, Сулер осел в Москве, театру он необходим, жизнь на Петербургском шоссе соединяет напрямую дом с садом с зимними катаниями с горки, с воздухом, насыщенным осенней свежестью, весенней капелью Петровского парка, в который — только перейти шоссе. Но — сколько лет уже! — мечтает о своей земле у реки, у моря. Какие дельные советы давал ему некогда Антон Павлович Чехов! Племянник которого, Михаил Чехов, одновременно — надежда Станиславского — Сулера и тревога обоих: как ему жить? Как с ним жить? Отец Михаила Чехова, Александр Павлович, был одарен чувством времени, слухом на слово, выражающее время. То работал запойно для газеты, то пил запойно, срывая сроки в типографии и в редакции. Мать, обожающая единственного сына, вместе с нянькой потакала всему, что захочется ребенку, ставшему юношей не только избалованным, но одержимым высшим разумом или высшим безумием. Болезненная острота его житейских впечатлений моментально претворялась в образы, напоминающие о дантовских кругах ада или рая. Чувство собственного двойничества, возможность словно видеть со стороны самого себя, свою невзрачную телесную оболочку — сопровождает Михаила Чехова всегда. И в студию он пришел таким. Застенчивым, в противоположность Вахтангову, и совершенно свободным, воспаряющим над самим собою, над реальностью студийной жизни, над своими героями, которых играет безжалостно и жалеючи. Легко овладевает всем, что предлагает Станиславский, что разрабатывает Сулер, которому верит во всем и который умеет утишить и утешить молодого человека с серым, не запоминающимся лицом.
Он мало писал Сулеру, но возвращался и возвращался к нему всегда в книгах, а главное — в работе над ролями Епиходова, Гамлета, Хлестакова в обстоятельно реалистическом мхатовском спектакле. В роли безумного шведского короля Эрика Четырнадцатого, блуждающего среди матерчатых ширм, между занавесами с изображением молний; сам похож на привидение, явившееся при свете молнии.
О Сулере — пространные воспоминания в первой же книжке своей биографии. Портрет словами: маленький человек, всех принимающий в своем кабинетике «заведывающего» в конце длинного коридора, на третьем этаже студии. Всегда окружен учениками, но бродит иногда по коридорам, по пустому залу, что-то напевая или подолгу вслушиваясь в темноту. Может встретить Чехова, увести к себе на третий этаж, проговорить до утра. Позвонить домой, спросить, как Митя, предупредить, чтобы не беспокоились, и остаться ночевать в студии, укрывшись пальто. Чехов — тоже ночная птица, любит ночью повторять роль, чтобы слова стали своими, читает то Евангелие, то антропософа Штайнера, завидует Сулеру, который засыпает быстро, так же быстро вскакивая на рассвете.
Каждый пишет свой портрет. В каждом узнается этот человек, и каждый отражает себя в нем. Не говоря уж о старшем поколении — портреты, созданные Вахтанговым и Чеховым, противоположны. Вахтанговский Сулер — учитель радости. Чеховский Сулер одинок, умеет утишить чужие тревоги, но сам тревожен. Одинок человек. Об одиноком человеке — новый спектакль студии. «Потоп» — пьеса американского драматурга, сразу принятая студийцами, особенно Сулером.
Он знал, не любил, но понимал американскую провинцию. Не Нью-Йорк, не Монреаль, но именно одноэтажные городки, где есть все необходимое городу. В большом городе — дома-небоскребы, рестораны, бары, аптеки, магазины, конторы адвокатов, нотариусов, бизнесменов. В городке — одна аптека, один богач, одна девица легкого поведения. Типы людей, биографии — те же, что в столице, но самих людей ровно столько, сколько нужно городку для нормальной жизни, в которую входит обязательная конкуренция, жестокое, безжалостное бизнесменство, такое, которое процветает в России сейчас.
Точно сделанные роли. Одна декорация: небольшой бар-салун на городской окраине. Для проезжих, которые могут здесь поужинать, переночевать, и для обывателей, собирающихся каждый вечер выпить виски или сразиться в шахматы, пошуршать газетой, обсуждая курс доллара на столичной бирже и местные новости-сплетни. Противоположность «салону» французской герцогини, либо петербургской поэтессы. Сколько таких салунов и таких людей перевидал Сулер в Канаде! Легкие столики, сиденья-табуреты, вешалка при входе, стойка, за которой ловко управляется молодой негр, встречающий каждого посетителя лучезарной улыбкой. За стойкой — полки с разноцветными бутылками, за ней зеркало, в котором эти бутылки отражаются. Разноцветные, сверкающие, похожие на елочные игрушки.
В баре собираются немногие ежевечерние посетители. Преуспевающий маклер Вир и разоренный им соперник Фрезер. Спившийся О’Нейль, в прошлом адвокат, ныне местный циник, комментатор городской жизни. Проститутка Лиззи, в общем-то довольная своей судьбой: клиенты есть постоянные, можно прирабатывать с проезжими, как этот коммивояжер, которому неохота ехать дальше в такой дождь.
Дождь за окнами все сильнее, барометр все падает, негр Чарли смешивает коктейли, подает посетителям, которые все больше раздражают друг друга. Фрезер-Чехов следит за каждым жестом Гира — Гейрота, самоутвержденного от сознания своей удачливости, от предстоящей выгодной женитьбы. О’Нейль — Хмара — всех презирает, актер Хиггинс наблюдает за всеми: авось, пригодится деталь для будущей роли.
Режиссирует Вахтангов:
«Все — друг другу волки.
Ни капли сострадания. Ни капли внимания. У всех свои интересы. Рвут друг у друга. Разрознены. Потонули в деле».
Сулер неутомим в показах, в подробностях: как именно разливаются вина, как бармен подает заказ, как ходит коммивояжер, как курит Лиззи.
Телефонный звонок из города предупреждает о возможности наводнения. Если река выйдет из берегов — бар может затопить. Дороги размыты, уехать невозможно. Еще и еще заказываются коктейли. Стучат шахматы. Растет тревога — растет отчужденность, переходящая во взаимную ненависть.
Сдвигают табуреты, люди примащиваются спать. Чарли приглушает свет. За окнами шум дождя.
Второй акт. Зрители возвращаются в зал после недолгого антракта. Пока садятся, шелестят программками (если они есть — иногда при входе в зал развешаны листки с напечатанным на «ремингтоне» перечнем персонажей и исполнителей). Дождь слышен до открытия занавеса. И льет, и льет утром, когда в окне бара встает серый рассвет.
Волки, среди которых одна волчица, — просыпаются. Так, словно ночью не отдыхали, но копили злобу друг на друга, на дождь. Улыбается только Чарли, предлагающий выпить (за стойкой снова и снова записывает долг каждого клиента, чтобы не было недоразумений, когда ливень кончится).
Телефонный звонок. Чарли берет трубку. Все замерли. В тишине сильней шум дождя. Сообщение из города: вода все поднимается, дамбы размывает, ни в коем случае не выходить из дома — ведь он на холме…
Все смотрят на барометр. Стрелка упала (ее перевели в антракте).
Ассоциации для зрителей и для самих себя — петербургское наводнение 1725 года, уплывший в неведомое домик Параши, царь, выхватывающий из волн людей.
Ольга Ивановна Пыжова рассказывала, что она ни с чем русским ничто не ассоциировала, потому что была — Лиззи. В том баре, на том краю света. Смотрела в зеркальце, приглаживала челку, красила губы, поправляла клетчатую юбку так, чтобы видны были ноги в фильдеперсовых чулках и открытых модных туфельках.
Актеры бывали в барах европейских. Те, кто мог позволить себе частную поездку, на кого, как на Вахтангова, падало неожиданное счастье. В Америке быть им только предстоит. Одним — побывать, другим — остаться до своего конца. Пока «наш городок» знает только Леопольд Антонович. В свое прошлое он и привел своих студийцев.
… Отключился телефон. Дождь сильнее. Кто опять заснул на стуле. Кто пьет не коктейль, а из горла бутылки. Вир и Фрезер довыясняли отношения, кто из них — мошенник. И начинают медленно-медленно присматриваться друг к другу не как волки. Пустые глаза меняются, два человека смотрят глаза в глаза. Не попрекают былыми сварами, вспоминают, как в школу вместе бегали, на болотах охотились. Цепь зла становится цепочкой воспоминаний. Лиззи, оказывается, вздыхала когда-то о красавце О’Нейле. Чарли обитал в негритянском поселке, под присмотром дедушки и бабушки. Как в «Синей птице» — открылась страна воспоминаний. Чарли напевает негритянскую песенку, из этой страны занесенную. Актер подхватывает. Чарли раздает бутылки со стойки, уже ничего не записывая. Бар — Ковчег. Все кто в Ковчеге — семья, объединенная Богом в любви, которая не может быть ничем, кроме себя самой.
