По трудам — всем, и все будут довольны, потому что труд — потребность здорового человека. Землепашцу хочется пахать, если он не пашет — значит болен, или земля истощена, или лошадь не тянет, или телега не налажена… Землю надо дать! Она всех прокормит.
Об этом толкуют крестьяне за Днепром, об этом читает их работник-учитель у Толстого, у Генри Джорджа и князя Кропоткина. Что граф, что князь — хотят справедливости, блага народного; князь идет дальше графа в полном отрицании государства и его власти. Анархия упразднит государственность как таковую: исчезнет чиновничество, не будет армии, упразднятся сословия. Зачем нужно принуждение, зачем правительство — тем более такое, как в России? Люди должны трудиться сами, для себя и для человечества, и жить по законам естественной человечности.
Кропоткин не кабинетно-городской философ-фантазер. Географ, неутомимый путешественник по Дальнему Востоку, где так подружился с местными казаками, неутомимыми помощниками, проводниками. Они сильны именно общинностью, реальностью сторожевой службы, укладом жизни, который нужно вспомнить, в чем-то возродить в коренной России. Для Кропоткина не ленив, не жесток человек в сущности своей; взаимная помощь и у животных есть, а человек тем более человека спасает. Чем свободнее будут люди от власти правительства и власти наживы, тем яснее проявится общий закон. Свободного труда, своих личных понятий о добре, своей личной, тоже свободной ограниченности в потребностях.
В девятнадцатом веке невиданно разрастается часовое производство: часы становятся не предметом роскоши — необходимостью быта; часы настенные, карманные, ручные. Уже звенят будильники, тикают ходики, и те, что торжественно зовутся часами истории, все отчетливей отмечают десятилетия: люди сороковых годов… шестидесятники… восьмидесятники. Романы под этими названиями вскоре будут написаны Александром Амфитеатровым, жизнь которого сойдется с нашим Сулером, Горьким, Толстым. Романы эти сегодня переиздаются, напоминая о восьмидесятниках XIX века. Новое поколение — российские восьмидесятники утверждают себя, имея прежние точки отсчета: так же спорят о Гегеле и Белинском, как их деды. Толстовский князь Нехлюдов из «Воскресения» будет, в сущности, тем же молодым князем, который думал, что решил уже все нравственные и экономические проблемы.
С книжками самого Толстого, с книжками и брошюрами его издательства «Посредник», не только можно — нужно побывать у толстовцев, которых достаточно в России, не только вокруг Ясной Поляны, но и южнее — в Орловщине, Тамбовщине, Харьковщине… Вернемся к этому мотиву позже, он будет непрерывен во всей жизни нашего героя. Пока он возвращается в отцовский дом на Крещатике. Приносит невеликие, но реальные деньги — расчет за крестьянские труды. И отец отложил что-то на образование сына. Тот поступает в частную школу весьма уважаемого в художественных кругах Киева Н. И. Мурашко. Ученик Петербургской академии, прошедший жесткую необходимую школу рисунка, работы с натурщиками — он и в киевской мастерской ставит гипсовых Антониев, придает натурщикам из слободок позы античных героев. Любит, воссоздает на полотнах историю Украины, ее Сечи. В мастерской — подбор тканей для драпировок, медные подносы, вазы, стеклянные кубки, пороховницы на цепочках, булавы, бунчуки, фляги, оправленные серебром, шитье женское, резьба по дереву, кости, янтарю.
Мурашко делится знаниями, которые получены в академии, которые вывезены им из Рима, Неаполя, Лувра времен Людовиков. И делится опытом своих старших сверстников-передвижников, певцов-печальников народных, странников по отечественным трактам. Студенты-мурашкинцы меряют версты по обоим берегам Днепра, с этюдниками через плечо и в соломенных брылях от солнца. Ночуют на сеновалах (дав слово не курить), утром же располагаются в лугах, возле бахчи или выпаса. Пишут воду, волны зрелой пшеницы, хаты, освещенные солнцем, засыпающие вечером, колодцы-журавли, пыльные шляхи и боковые уводы к лесным хуторам, к лесничествам. Ученик Сулержицкий постигает приемы рисования с натурщиков. И с гораздо большей увлеченностью — науку этюдно-пейзажную. Глаз, как слух, у него от природы поставлен; звуки для него слитны с виденным, шум листьев — с их цветом и движением под ветром, звуки пастушьей дудки — с силуэтом подпаска. Этюдов уйма, учитель и сверстники одобрительны, отец доволен: сын-музыкант делает успехи, сын, ходящий в народ, пишет этот народ на малых (пока?) холстах, на бумажных листах. Как всегда, у сына всякая работа ладится (кроме переплетной) — натянуть холст, развести охру, сиену, ультрамарин, положить мазок на зернистый холст, отойти, глянуть, снова ударить кистью; а в затылок уже дышит любопытный подпасок, стадо все ближе подходит. Можно его движение схватить, а можно, взяв бумажный лист, очертить контур: мальчик, линия кнута. Способный ученик Сулержицкий, бедный ученик Сулержицкий. Чтобы поддержать его материально, Мурашко с чистым сердцем может рекомендовать его на подхват к тем живописцам, которые трудятся в киевских храмах 80-х годов. А работа в Киеве кипит. Прославленный Виктор Михайлович Васнецов приглашен для фресковой росписи киевской новостройки, то есть собора в память святого равноапостольного (апостолам равного!) князя Владимира. Собор долго воздвигается по образцам тех первоначальных храмов, что встали на Киевской Руси после ее крещения и погибли вместе со своими прихожанами в годы нашествия Чингисхана. Работами руководит Адриан Викторович Прахов, образованнейший господин, сочетающий познания археологические, исторические, искусствоведческие, объездивший, кажется, все прославленные центры европейского искусства и центры Древней Руси, преимущественно украинские.
В начале восьмидесятых годов площадь перед Софией — больше городской луг, чем площадь. К концу восьмидесятых луг превращен в центр древнейшего города. Богдан Хмельницкий осадил коня, гордо вскинул голову, взмахнул булавой. Скульптор Микешин словно продолжил свой новгородский памятник тысячелетия России, сомкнул Север России с ее Югом. Прахов же трудится на окраине города. Руководит инженерами, каменщиками, художниками, восстанавливающими Кирилловскую церковь возле оврага-яра, который все знают как Бабий Яр. В Кирилловской бережно раскрываются древние фрески и пишутся новые. Но «Сошествие Святого Духа» в воплощении праховского любимца Михаила Врубеля и Богоматерь, написанная с Эмилии Львовны, жены профессора Прахова, решительно не принимаются ни лицами духовными, ни прихожанами. В каждом путеводителе по Киеву рассказывается, как прихожане, жены и дети их не желали «молиться на Лельку Прахову» и как художник был переброшен на другой объект: писал орнаменты, повторяя мотивы павлиньих перьев, когда Васнецов с подручными переводил свои эскизы во фрески Владимирского собора. Русские святые на колоннах-столпах: Александр Невский, Михаил Тверской, а над ними Богоматерь в синих одеждах держит ребенка; рафаэлевские образы и древнерусские образа — у истоков этой фрески, которую отринет Лев Толстой и его соратник в живописи Николай Ге. Это важно в истории Киева, в жизни Толстого, Ге, Васнецова, Нестерова, который девочку Лелю Прахову перевоплотит в святую Варвару — там же, на хорах. Это важно для Сулержицкого. Он работает на тех же лесах, не боится высоты и пробегов по узким трапам с рейками вместо ступенек. Следит за переливами васнецовских красок, ритмом врубелевских перьев.
Я предполагаю, что именно в эти юношеские годы состоялось знакомство Сулера с Николаем Николаевичем Ге, с «дедушкой», как называли его в семье Толстых, в училище живописи, да вообще везде, где он появлялся. Уж очень он был ни на кого не похож, кроме самого себя.
Происходивший из знатного рода, он в то же время так пренебрегает манерами, костюмом, что подчас его принимают за нищего или чудака, который притворяется нищим. Рано облысевший, рано поседевший (венчик седых волос вокруг лысины), грубая домотканая рубашка, сверху какая-то куртка или размахайка, шляпа, напоминающая украинский соломенный брыль, а часто — просто брыль, потому что Ге живет большею частью на своем хуторе под названием Сростки, что на Украине, в Черниговской области. Он всего на три года моложе Льва Николаевича Толстого, и взгляды их схожи, хотя каждый шел своей дорогой. Чем дальше, тем больше сближаются пути Ясной Поляны и Сростков. Сближаются, в основном, в отношении к религии, к официальной церкви, к Христу — человеку и Богу. Написанное Толстым в рукописях и написанные Ге картины — об одном. О Христе-человеке, который идет на смерть ради людей, перенося все мучения, уготованные ему.
