— Успокойтесь, Елизавета Григорьевна, я сегодня же с ним поговорю и с дочерью вашей повидаюсь… — торопливо поднимаясь, сказал Колмаков.
— Нет, уж Томочку вы оставьте в покое! — решительно перебила Елизавета Григорьевна. — Она и так уже руки на себя наложить готова. А ему передайте: Томку я погубить не дам. Я от своих материнских прав не отступлюсь, так ему и скажите!
Заплатина приглашать не понадобилось. Сам явился. Пришел после смены, прямо от станка. Положил на стол заявление в две строчки, сел и, отвернувшись, к окну, стал ждать неизбежных вопросов.
В заявлении он просил предоставить ему временно место в заводском общежитии.
Колмаков разгладил ладонью смятое заявление, искоса поглядывая на Заплатина, положил заявление в папку.
Все в этом человеке было ему неприятно. Рыжеватые волосы, уже редеющие над высоким с залысинками лбом. Серое неподвижное лицо, щеки запали, словно после затяжной болезни… В глаза не смотрит, слова цедит сквозь зубы… И еще: шея у него болит, что ли? Поворачивается всем корпусом… по-волчьи.
Вспомнилась встреча у заснеженной калитки. Миловидное личико, завитки темных волос в рамке белого пухового платка…
Да, пожалуй, не позавидуешь заплатинской жинке. При таком муженьке и красоте своей рада не будешь…
— У вас, товарищ Заплатин, есть дети?
Нужно было прежде всего выяснить, как этот ревнивец расценивает поступившую в партбюро жалобу тещи.
— Две девчонки… девять и семь лет… — Заплатин повел плечами, но головы не повернул, глаз от окна не отвел.
— Ну, и как же вы думаете?..
— Вам, товарищ секретарь, конечно, по чину положено во всех этих делах копаться… — перебил Заплатин. Губы у него перекосило, видимо, он считал, что улыбнулся. — Вы меня извините, но все эти разговоры ни к чему. Конечно, мне, как коммунисту, семью разрушать не положено, кодекс моральный не разрешает… Но нам с женой не по двадцать лет. Позвольте уж нам самим разобраться. Домой мне хода нет…
Он круто, всем корпусом, повернулся от окна к Колмакову.
— Я в доме посуду побил!
Видимо, он считал, что это признание должно ошеломить секретаря. Похоже, эту самую посуду он колотит не часто, да, видимо, и о жалобе тещи еще ничего не знает…
— Скажите, товарищ Заплатин, а часто у вас в семействе случаются такие вот… потасовки?
— Ну, а если я скажу, что в первый раз, вы же все равно не поверите?
— Почему же я должен вам не верить? — стараясь не смотреть на искаженное кривой улыбкой лицо Заплатина, насколько мог мягко возразил Колмаков. — Мы же коммунисты… Иван Поликарпович…
— Я же посуду побил, вы понимаете? — Заплатин, скрипнув стулом, придвинулся к столу Колмакова. — Не кинулись бы девчонки… не повисли бы на мне… Ладно, что соседей дома не было, а то без милиции дело бы не обошлось. Я из дому побежал — девчонки за мной ревут: «Папуленька… папуленька!» Сели мы с ними в скверике.
Заплатин с трудом проглотил перехвативший горло спазм.
Колмаков придвинул к нему стакан воды и, склонившись к нижнему ящику стола, начал рыться в старых папках.
Дав Заплатину время отдышаться, спросил негромко:
— Как же вы всё-таки с девочками-то думаете решать вопрос?
— А я теперь никаких вопросов решать не могу, поскольку я уже посуду бить начал… Теперь они все решают…
— Кто они?
— А теща и супруга моя с генералом…
«Мать честная, правильно теща-то говорила, не в порядке у мужика с головой!»
— Какой… генерал? — растерянно спросил Колмаков.
— Супругу мою, Петр Захарович, замуж просватали… за генерала. Вот в таком разрезе. Так что о ее дальнейшей судьбе вы можете не беспокоиться. И девчонками они распорядились просто. Поделим поровну, без обиды. Танюшку мне, Нинку им. У генерала детей нет, так он согласен довеском к супруге моей Тамаре Васильевне и Нинку взять.
— А девочки как? Согласны?
— Да кто же их согласия спрашивает? Их дело телячье. Тут уж не до их согласия, когда генерал в мужья наклюнулся.
Заплатин опять, скрипнув стулом, повернулся к окну.
— Девчонки между собой дружные, привязаны друг к другу. Так ведь у нее, у тещи-то, ни совести, ни жалости ни на грамм нету. Нинке она что хочешь спустит, Нинка — любимица, на мать похожа, красивенькая… А Танюшка в меня уродилась. Бабка как разозлится, начинает поливать: «Пакля рыжая… чухна конопатая… Заплаткина порода». А Нинка плачет: «Разве Таня виновата, что на папу походит?»
Супруга моя — красавица, а я, сами видите, лицом не задался. Теще брюнеты по вкусу, а я и мастью не вышел, фамилия моя — и та ей ненавистна. Она как хочет Томку побольнее задеть — начинает ее величать «мадам Заплаткина…»
— Из этих слов я могу понять, что вашей жизни с женой мешает ее мамаша… — осторожно начал Колмаков. — Может быть, вам действительно лучше пожить одним, разобраться в отношениях?.. Ведь у нее, насколько мне известно, есть другие дети…
— Некуда ей ехать… Никому она не нужна… — угрюмо отозвался Заплатин. — Ни с кем она не уживается. У сына два раза жила, невестка-змея, видишь, с сыном ее, с Шуриком, развела. К старшей, к Зинаиде, переехала — зять не по душе. У нас тоже третий раз живет. Старшие дети ей не больно и нужны. Для нее один свет в окошке — Томка. И ее поедом ест: зачем за неровню замуж шла… Мы же из-за нее и из Новосибирска уехали… Только начали здесь по-человечески жить, девчонки душой оттаяли, а она опять прикатила… Судьбу Томкину с генералом устраивать… Овдовел генерал-то на нашу беду…
Опять этот проклятый генерал… Все вроде ничего, рассуждает нормально, здраво, а потом опять — генерал…
— А может, Иван Поликарпович, вам отдохнуть бы поехать? Я поговорю с завкомом, выбьем путевочку в санаторий. Отдохнете, тогда и будем решать, что делать…
— А может быть, вы мне и в психиатричку путевочку схлопочете? — покривился Заплатин. — Ладно, Петр Захарович, вы мне в общежитии место дайте и, попрошу вас, воздержитесь, не вмешивайтесь пока в мои дела. Я пошел.
Он встал и, не прощаясь, сутуло сведя под спецовкой худые плечи, длинный, нескладный, молча пошел из кабинета.
Дня не хватало.
Дела, одно другого важнее, спешные, неотложные, обступали со всех сторон.
Завод переходил на пятидневную неделю, предстояло общее партийное собрание, готовились к открытию нового заводского дома культуры.
Из мыслей не идет Заплатин с его «семейным конфликтом». Легко сказать, не вмешивайся пока, воздержись… Попробуй воздержись, если торчит оно, как заноза в пальце, тревожит, не дает покоя.
Идешь по цеху — вот он, Заплатин, склонился над станком, худой, сутулый, с серым окаменевшим лицом.
То вдруг в напряженной сутолоке дня тревожно кольнет мысль: как она там сейчас, эта… синеглазая? Молодая еще, глупая, натворит беды, будет потом всю жизнь казнить себя…
То встанет перед глазами искаженное злобой и болью лицо матери…
И девчонки… большие ведь уже, все понимают… «Папуленька… Папуленька…» По силам ли хрупкому ребячьему сердчишку такое испытание — разрываться между матерью и отцом?
Нельзя дальше тянуть. Не может он, не имеет права воздерживаться. И право его и долг его — искать выход из людской беды.
На столе его ждала почта. Извещение горкома о семинаре… Бланки отчета… Приглашение военкомата на встречу ветеранов войны с призывниками.
Колмаков вскрыл последний конверт. Три страницы убористого машинописного текста… Бросилось в глаза первое слово обращения — «мама» и восклицательный знак.
Колмаков потянулся за брошенным в корзину конвертом. Нет, все правильно: наименование завода, партбюро… секретарю. Ну что же, товарищ секретарь, выходит, кому-то нужно, чтобы ты прочитал это чужое письмо, адресованное чьей-то чужой маме…
«Мама! Я получила письмо депутата райсовета товарища Анисимовой, которая живет рядом с вами. Итак, ты своего добилась: развела Ивана Поликарповича с Тамарой… — прочитал Колмаков и тихонько присвистнул. — …Развела Ивана Поликарповича с Тамарой. Но тебе показалось этого мало. Чтобы свалить вину на Ивана, ты грозишь написать на него жалобу в партбюро.
