У Ларисы округлились глаза.

— В ясли? — спросила она негромко. — Я надеюсь… вы пошутили, Лидия Павловна…

Голос ее звучал спокойно и, как всегда, неумолимо вежливо, но и Сергей и мать знали, что таится за этим внешним спокойствием.

Лидия Павловна уронила руки на колени, и тут же этими маленькими, изуродованными непосильной работой руками завладел сын. Нежно перебирая и поглаживая мамины пальцы, Сергей заворковал милым своим молодым покоряющим баском:

— Все от тебя теперь, мамуленька, зависит. Только от тебя. Не бросать же Ларке институт. А ясли, конечно, отпадают, она права. Малышу нужен полноценный уход. Перебьемся два-три года, окончим институт, и все образуется. А пенсия… ты не обижайся, но ведь это же гроши. Нам твоя помощь нужна сейчас… Ты должна нас выручить…

Должна… Ну конечно, должна… Кто же еще, как не она, может им помочь?

Вместо ожидаемого сына родилась Люсенька. Еще одна заноза в сердце. Родилась Люсенька в срок, но чахленькая, словно недоносок.

Просто удивительно было, что такое хиленькое, такое крохотное существо могло так оглушительно вопить, требуя от окружающих полного и беспрекословного подчинения.

Лидия Павловна считала, что, когда пупочек зарос, можно время от времени давать ребенку, прокричаться, но Лариса с первых же дней установила непреложный закон: ни при каких обстоятельствах Люсе нельзя давать плакать. Ее нельзя сравнивать с другими, здоровыми детьми. Ребенок слабенький, хрупкий, требующий особого, индивидуального подхода.

Наступила новая, нелегкая полоса жизни. Молока у Ларисы не было. Люсеньку Лидия Павловна выкармливала искусственно. Нужно было успеть управиться со всеми домашними делами, сбегать в консультацию с бутылочками за молочными смесями — готовить их дома Лариса не разрешала — и все это между делом, потому что основным занятием было умиротворять Люсеньку, не давать ей кричать. И самое главное — нужно было на две студенческие стипендии ухитриться сводить концы с концами.

И опять до глубокого ночного часа стрекотала в кухне мамина машинка. Вставать же теперь приходилось еще раньше. Люсенька поднималась ни свет ни заря, нужно было ловить момент ее пробуждения и вовремя унести в кухню, чтобы она своим утренним ревом не разбудила Сережу и Ларочку, дала бы им поспать лишний часок перед уходом в институт.

Лариса после родов еще сильнее похудела. Сергей засел за дипломный проект — здоровый, спокойный сон был для них необходим. Понемногу мать научилась, особенно когда Люсенька болела, обходиться почти без сна.

Правда, с утра поташнивало и покачивало от слабости, но с этим можно было справиться. Главное, что в институте у ребят дела шли отлично, а у Люсеньки вовремя прорезались зубки и болела она не чаще, чем «другие здоровые дети».

Окончив институт, Сергей с головой ушел в любимое дело, завод для него стал самым интересным и значительным местом на земном шаре. Через год окончила институт и Лариса. С годами рос достаток, но возрастали и расходы.

Получили в центре города трехкомнатную квартиру. Две комнаты, исключая бабушкину, требовалось заново обставить. Нужно было прилично одеваться: к этому обязывало положение. Подрастала Люся и тоже требовала немалых расходов. Полновластным распределителем кредитов теперь стала Лариса. На хозяйство она давала в обрез. У бабушки порой ум за разум заходил, как дотянуть до получки. Выручала кормилица-машинка. Старые клиенты не забывали Лидию Павловну. Заказов хватало.

Только вот сил становилось все меньше, и сноровка уже стала не та. А по-прежнему хотелось, чтобы, придя домой, дети могли хорошо поесть и отдохнуть и чтобы Люсенька при них поменьше хныкала и привередничала.

В домашние дела Лариса Львовна не вмешивалась.

Только в одном она непререкаемо требовала подчинения своей воле: Люсю нельзя раздражать, нельзя наказывать. При ее нервной конституции любая форма грубого давления может вызвать тяжелый кризис.

Все попытки бабушки приучить девочку к самостоятельности и порядку натыкались на каменное противодействие матери.

И Люсенька очень рано поняла, каким мощным козырем она владеет против всех бабушкиных козней.

— Вот я скажу маме, как ты меня мучаешь! Я спать хочу… У меня головка болит, — ныла она, когда бабушка пыталась заставить ее вечером собрать разбросанные по всей квартире игрушки. И не желала ложиться в постель, и жаловалась, и истерически рыдала, когда мать приходила домой.

В результате — несколько дней угнетающего, отчужденного молчания Ларисы, холодный взгляд, пресекающий любую попытку к объяснению. Лидия Павловна не боялась невестки, конечно, нет, просто не хотелось в семье грех заводить, хотя и горько было сознавать, что внучка-то растет урод уродом.

Всему приходит свое время. К концу шестого десятка наступило неизбежное. Начало тревожить сердце. Чаще всего по утрам, когда домашние дела обступали со всех сторон, где-то в левом подреберье возникала боль. Не очень острая вначале, постепенно она опоясывала грудь, вонзалась в плечо и левую руку, отнимала дыхание. Казалось, вот сейчас, еще одна последняя минутка, и настанет конец. В холодном поту, в смертной тоске, посеревшая и уже полумертвая от боли и страха, лежала она в ожидании этой последней своей минуты. После приступа долго дрожали и подламывались ноги, из рук все валилось.

Неумытая Люсенька с хныканьем бродила по неубранной квартире, изнывая от безделья и скуки. Она не умела жить интересно без бабушкиной помощи.

А бабушка вышла из строя. Пришлось взять приходящую домработницу. И тут начали обнаруживаться странные вещи. Выяснилось, что за восемь договорных часов домработница Катя никак не успевает управиться со всеми домашними делами; что в сумму, ассигнованную Ларисой Львовной на хозяйство, уложиться невозможно; что Люся ни одного часа не может обходиться без посторонней помощи и обладает способностью любого, самого уравновешенного человека довести да белого каления своими требованиями и капризами.

Пришлось Ларисе Львовне самой включаться в ненавистное ей домашнее хозяйство.

Внешне она ничем не проявляла недовольства или раздражения, но жить подле нее становилось все более неуютно. Даже Сергей Николаевич теперь все чаще по вечерам стал задерживаться в своей лаборатории.

И вечерние встречи за семейным столом утратили свою былую прелесть.

Чтобы не мозолить ближним глаза, бабушка отсиживалась в своей «отдельной» комнатке, в которой они жили вдвоем с Люсей. Больное сердце лишало ее возможности двигаться, но у нее оставались еще две доступные ей радости: рукоделие и ее дряхленький «Ундервуд».

Всю жизнь рукоделие было для нее видом отдыха и особого удовольствия. Она не только умела вышивать на любой манер, и гладью и крестом, — оказалось, что она владеет чудесным древним искусством кружевницы. Певуче постукивают старинные кленовые коклюшки, сплетаются, перекрещиваются тонкие нити, и на тугой подушке, утыканной стальными булавками, возникает дивной красоты узор.

Лариса Львовна считала, что любовь к рукоделию говорит «об интеллектуальном убожестве женщины», но бабушкины дары — кружева-паутинки — принимала благосклонно. Ни в каком магазине такую прелесть не купишь ни за какие деньги.

Кроме того, сидя за рукоделием, бабушка разрешала еще одну нелегкую задачу — удерживала подле себя Люсеньку.

Особенно ценно это было по вечерам, когда Сергею Николаевичу и Ларисе Львовне нужно было позаниматься или просто спокойно отдохнуть, а Люсеньке на сон грядущий требовалось похныкать и покапризничать. Наверное, ни одна кукла в мире не имела таких изысканных нарядов, как Люсины куклы, и ничья другая внучка не слушала столько бабушкиных сказок под мелодичный перезвон кленовых коклюшек.

Время от времени, когда позволяло больное сердце, бабушка отправлялась в поход к старым своим клиентам и брала немного работы.

Совсем немного, только чтобы не переводилась, хоть и небольшая, но все же своя, собственная копейка.

Но пришла новая беда. Осенью Лидию Павловну свалил ревматизм. Четыре месяца кочевала она из клиники в клинику. Потом ее выписали домой, хотя изуродованные болезнью суставы еще сильно болели и, что самое страшное, опухшие пальцы рук почти совсем перестали ей повиноваться.