— Зачем ты так живешь, Гай? Ведь у тебя есть…

Он остановил меня движением руки:

— У меня ничего нет, кроме веры в Господа нашего Иисуса Христа, — неожиданно проговорил он.

— Но, Гай, я хотел сказать…

Он снова перебил меня:

— Не говори о том, чего не знаешь.

Я уже боялся спрашивать его, а он, посидев некоторое время молча, вдруг стал говорить мне о тщете человеческой жизни, о бессмертии души, о распятом и воскресшем Боге, о богатстве, которое человек должен собирать не на земле, а на небе. Он говорил мне то же самое, что говорил родственник Анания, — заученные, скучные, непонятные слова. И даже голос его, когда он говорил это, был как будто не вполне его голосом. В паузе между его речами я быстро, чтобы он не успел перебить, спросил:

— Да неужели ты все отдал этим христианам? И жуешь теперь эти черствые лепешки, которые невозможно проглотить?

Он посмотрел в мою сторону и, усмехнувшись, ответил:

— Я их проглатываю очень хорошо. И больше мне ничего не надо.

— Но деньги, деньги!.. — вскричал я, забыв об осторожности. — Значит, ты отдал им все деньги!

— Если бы я отдал им все деньги, — тихо и медленно выговорил он, — то христиане давно бы уже правили Римом. Нет, Никифор, я не отдал все деньги. Мне и братьям моим нужно так мало.

— Но зачем нужно жить так, здесь? — воскликнул я, обведя рукою комнату, — Разве лучшая жизнь мешает вере?

— Мешает, — спокойно и убежденно проговорил он, — Здесь, на земле, человеку ничего не нужно, здесь он временный житель.

— Да я понимаю, — сказал я. — Но я не понимаю…

— Оставь это, Никифор, — перебил он меня. — Вот что я тебе скажу. Ты вроде Суллы, не можешь отстать от меня. Моя прежняя жизнь не отпускает меня, не позволяет спокойно приготовиться к жизни небесной. Что ж, — он вздохнул, — значит, я еще не искупил своих грехов. Не буду скрывать от тебя, я и сейчас боюсь Суллу. Не боюсь смерти и желаю ее, а его боюсь. Раз уж ты явился, значит, Бог снова послал тебя мне. Что ж, будем бежать вместе. Ты пойдешь со мной, Никифор?

— Да, да, пойду, — горячо воскликнул я. — Но мне кажется, что деньги…

— О Господи, — остановил он меня, впервые повысив голос, — Как же тебя интересуют деньги! Забудь о них, они больше не имеют значения. Забудь о них — будто их нет и не было никогда. Их не было никогда так же, как не было Гая Германика, императора Рима, самого грешного человека на земле.

Мы еще разговаривали некоторое время в том же духе, но я ни в чем не смог убедить его. Я подумал, что не напрасно считал его сумасшедшим, вот теперь его сумасшествие проявилось явно и вполне. «Гай Германик, — зло думал я про себя. — Разве бывший император Рима, каким бы он ни был и куда бы ни занесла его судьба, станет довольствоваться этой черствой лепешкой, до боли царапающей горло!»

Гай уже не интересовал меня, теперь я думал о Сулле. Конечно, я страшился его — трудно было предположить, как он поведет себя, если я выдам ему Гая. Но с ним, с Суллой, я связывал свою последнюю надежду. Деньги, проклятые деньги не давали мне покоя. Я уже не мечтал получить их все, я готов был довольствоваться небольшой их частью. Но я не мог смириться с тем, что не получу ничего.

— Завтра мы уйдем, — сказал Гай, — а теперь пора спать.

Он уступил мне свою кровать, а сам лег на полу у окна, подстелив под себя какую-то рваную холстину. Я был так удручен, что даже не стал протестовать. Волнения последних дней так утомили меня, что, лишь только голова моя коснулась подушки, я уснул.

Гай разбудил меня на рассвете:

— У нас мало времени, Никифор. Сулла может явиться в любую минуту. Вот тебе деньги. — Он протянул мне несколько золотых монет. — Пойди и купи для нас лошадей. Не торгуйся, плати, сколько запросят, у нас очень мало времени.

Он достал из своей сумки еще одну лепешку, как видно, последнюю, с хрустом разломил и отдал мне половину. Я взял, и мы вышли на улицу.

— Вон, видишь рощу на той стороне, — вытянув руку, указал мне Гай. — Там я буду ждать тебя. Как только ты вернешься, мы тут же уедем из этого города. Спеши, мой Никифор, — добавил он, подталкивая меня в спину, — и бойся встретиться с Суллой.

Последнюю фразу он проговорил каким-то странным тоном: внешне спокойно, но в глубине таились то ли насмешка, то ли угроза. Впрочем, это я понял несколько позже.

Мы расстались. Он вошел в дом, прикрыв за собой дверь, а я, зажав в руке монеты, зашагал вдоль улицы.

«Постарайся не встретиться с Суллой! — повторял я про себя, усмехаясь и прибавляя шаг. — Я постараюсь встретиться с ним как можно быстрее».

Я подошел к храму, где еще со вчерашнего вечера должен был ждать меня Ананий. Я молил Бога об одном: чтобы он оказался на месте — ведь в этом случае Сулла обязательно должен быть рядом. Я указал Ананию именно это место, потому что там всегда много народу, днем и ночью, и, пока Ананий находится там, Сулла не может на него напасть.

Я вышел на площадь и стал пробираться к храму, внимательно глядя по сторонам, сквозь толпу верующих и нищих, торговцев и калек. Но не успел я пройти и половины пути, как услышал:

— Я здесь, здесь, Никифор, — и увидел, как, стоя у входа, Ананий энергично машет мне рукой. Его лицо выражало такую радость, будто я мог принести ему весть о получении огромного наследства.

Я подошел к нему, он схватил меня за руки и, не выпуская их, быстро и возбужденно заговорил:

— Я думал, с тобой что-то случилось. Я так боялся, ты не представляешь, как я боялся. Он все время был здесь, он и сейчас где-то здесь. Подходил ко мне, понимаешь, подходил и спрашивал о тебе! Сказал, что убьет меня, если ты не вернешься! Видел бы ты его глаза — он может убить взглядом, не вынимая меча.

— Да, да, Ананий, — успокоил я его. — Все прошло, успокойся, ты в безопасности. Успокойся, вот тебе золотой.

Я протянул ему монету. Он взял ее и торопливо спрятал под одежду.

В ту же минуту меня как будто кто-то толкнул в спину. Я оглянулся и увидел Суллу. Он стоял далеко у стены дома на противоположной стороне площади. Но я увидел его так, будто он стоял здесь совсем один, а площадь была пуста. Не повернувшись к Ананию, словно тут же забыв о нем, я пошел к Сулле. Я прошел свободно, будто толпа расступалась передо мной. По крайней мере, я не замедлял шага и никто ни разу не толкнул меня.

— Я ждал тебя, Никифор, — спокойно сказал Сулла, когда я подошел. — Я знаю, что ты хочешь отвести меня к Гаю. Пойдем.

Я не ожидал от него этого и испуганно молчал.

— Пошли же, Никифор, — продолжал он, — чем быстрее ты сделаешь это, тем скорее тебе станет легче.

— Что — это? — с трудом выдавил я из себя.

— Как — что? — казалось, искренне удивился он. — Предашь своего любимого Гая. Я говорю о предательстве.

Он был прав: как бы там ни было, но никак по-другому мое намерение назвать было нельзя.

— Не переживай, Никифор, — взяв меня за руку, проговорил Сулла. — Гай предал в своей жизни стольких близких ему людей, что твое предательство совершенно ничтожная капля в море его предательств. Твое нельзя назвать даже каплей. Так что не думай ни о чем, и пойдем поскорее.

Он потянул меня за руку, и я послушно двинулся за ним.

— Никифор! А я, Никифор? А как же я? — услышал я за спиной крики Анания, но не обернулся.

Сулла вел меня за руку, все убыстряя шаг, я уже почти бежал за ним, едва успевая. Не я вел его, а он меня — мы кратчайшим путем приближались к дому Гая. Если он знал, куда идти, то зачем же я был ему нужен?

Вдруг, еще сам не понимая, что и зачем я делаю, я остановился и, резко дернув, вырвал руку.

— Ты чего это? — удивленно обернулся он ко мне.

— Я не пойду дальше, — сказал я, — не хочу.

— Не хочешь? — проговорил он. — Но ты уже предал его мысленно, рассказал, где он находится. Почему бы тебе не пойти вместе со мной?

— Я ничего не рассказывал! — воскликнул я. — Ты лжешь, лжешь, я ничего не рассказывал тебе.

— Еще как рассказывал! — спокойно возразил он, — Словами или по-другому, не имеет значения. Ты думаешь, предательство живет одними только словами?! Ты ошибаешься, словами оно живет меньше всего.