Я брал Гая за руку, склонялся к нему и произносил горьким шепотом:

— Не умирай, прошу тебя!

Он смотрел на меня спокойно, и глаза его были пусты. Так продолжалось недели две — состояние Гая то ухудшалось, то улучшалось, и снова ухудшалось, так что казалось, он уже не выберется. Но организм его оказался довольно крепким, уход женщин за ним слишком хорош, да и судьбой ему начертано было, наверное, умереть не в этот раз. Врач потом говорил мне, что это его метод лечения принес желаемый результат, но я-то знал, что дело было не в лечении. Чтобы это понять, нужно было знать Гая, я знал его хорошо. Сначала он стал садиться на постели, потом вставать и ходить с

— 392 -

посторонней помощью и, наконец, стал ходить самостоятельно. Шрамы на лице затянулись, но рука, правда, так и осталась кривой, и он не мог действовать ею в полную силу.

За все время его болезни мы почти не разговаривали. То есть я пытался говорить ему что-то и даже пытался читать латинских авторов или пересказывать прочитанное, как он любил. Но сам он говорил мало, только тогда, когда ему было что-нибудь нужно или когда жаловался на сильную боль в груди.

Он все чего-то или кого-то боялся, велел, чтобы члены общины всегда находились рядом и чтобы, кроме врача, к нему не допускали никого.

Лишь только он стал вставать и передвигаться самостоятельно, как сказал мне, что мы должны уехать.

— Куда мы поедем! Ты еще так слаб, — пытался отговорить его я, но он упорно настаивал на своем: — Мы должны ехать сейчас же. Скажи им, чтобы собирались.

Делать было нечего, не мог же я удерживать его силой. И на следующее утро наш караван, в котором было уже четыре лошади, вышел из города. Я хорошо знал тот маршрут, по которому мы кочевали с Гаем, и не стал менять его. Переход был не очень длинным, но Гай оказался слишком слаб, и мы часто останавливались, разбивали лагерь и лишь тогда, когда он чувствовал себя лучше, собирались и двигались снова. В следующем городе — не помню точно, где это было, — Гаю снова сделалось плохо, он впал в забытье, метался на постели, что-то бессвязно выкрикивал и стонал. В его бессвязном бреду я довольно ясно расслышал только имя — Сулла. Оно мне ни о чем не говорило, никакого Суллы я не знал ни теперь, ни прежде. Но имя это он повторял часто, то ли обращаясь к этому неведомому Сулле, то ли умоляя его о чем-то.

Когда он пришел в себя и снова стал вставать, я решился спросить его: кто этот Сулла, который так часто являлся ему в бреду? Я и представить себе не мог, что этот вопрос так на него подействует.

— Что?! Что ты говоришь! Предатель! — вскричал он, вскинул руку и с силой ударил меня по лицу. В первый раз за долгие годы нашей совместной жизни он ударил меня.

Он пытался ударить еще раз, но я перехватил его руку. И вдруг он заплакал: зарыдал, затрясся всем телом, сел на пол и укрыл лицо в ладонях. Я растерялся, пытался его успокоить, стал говорить, чтобы он простил меня, если я его обидел, и что я этого не хотел, а спросил не думая. Но Гай долго не мог успокоиться.

Я поднял его и перенес на постель, укрыл, дал горячее питье, сел рядом, ласково гладя его по голове. А он плакал, сотрясаясь всем телом, и слезы неостановимо текли по щекам. Тогда-то у меня впервые мелькнула мысль, что Гай сошел с ума. То есть не то чтобы он стал совершенно сумасшедшим, но что и прежде в нем, в этом смысле, всегда было что-то странное, а теперь это проявилось так зримо и ясно.

Он не вставал весь следующий день, всю ночь и полдня еще. Он совсем не говорил со мной и не отвечал на мои вопросы. В тот день я куда-то выходил, а когда вернулся, женщины сказали, что Учитель хочет видеть меня. Несколько раз посылал за мной, меня искали, но не нашли.

Я вошел к Гаю. Он сидел на постели, разложив перед собой на коленях свитки написанного им сочинения.

— Сядь, — сказал он строго и тем тоном, который был у него еще до болезни, — мне нужно поговорить с тобой.

Велел закрыть дверь и сказать, чтобы к нам никто не входил. Я исполнил это и сел на постели, в ногах, внимательно на него глядя.

— То, что я тебе скажу, — начал он и тяжело вздохнул, — может показаться невероятным. Но ты обязан выслушать меня и верить каждому слову.

— 394 -

Он сделал паузу, пристально на меня посмотрел и, когда я опустил глаза, не выдержав его взгляда, медленно выговорил:

— Ты должен знать, кто я такой на самом деле. Я — император Рима, Гай Германик по прозвищу Калигула. — Он снова замолчал и наконец добавил: — Ну, что ты скажешь на это?

Каждый поймет, что мне нечего было ответить. Так же, как нечего было бы ответить, если бы он заявил, что он Юпитер или царь Эдип[36].

Я поднял глаза и со страхом посмотрел на него — как я еще мог после этого на него смотреть!

— Ты, конечно, не веришь мне, — проговорил он, усмехнувшись, — но у меня есть доказательства. Я хочу, чтобы ты прочел это. — И он тронул рукой свитки.

— Да, — отвечал я, — конечно.

Я понимал, что он не в себе, и мне не хотелось его раздражать.

— Ты понял меня? — сказал он и сдвинул свитки в мою сторону. — Приступай же. Приступай же!

— Сейчас? — спросил я недоуменно.

— Немедленно, — кивнул он.

Я пожал плечами и взял первый протянутый им свиток. Что мне еще оставалось делать, я стал читать!

Это была исповедь Гая Германика, написанная им самим. Должен заметить, что я увлекся чтением. Если бы я не видел, как Гай писал это свое сочинение, я бы никогда не поверил, что оно написано им — так хорошо и так проникновенно оно было написано. Исповедь оказалась длинной, и я читал ее целых два дня, отрываясь только на еду, короткий сон или тогда, когда необходимо было сделать какие-то распоряжения.

Когда я закончил чтение, он аккуратно сложил свитки в специальную сумку, которую всегда носил с собой, положил ее в изголовье и, повернувшись ко мне, спросил:

— Ну как? Что ты обо всем этом думаешь?

Я ответил то, что думал:

— Никогда не представлял себе, Гай, что ты… что ты умеешь писать так хорошо и интересно. Ты настоящий писатель, и многие из современных авторов позавидовали бы тебе. И многие из тех, известных, которые уже умерли, позавидовали бы тоже.

Моя похвала никак на него не подействовала, лицо его оставалось непроницаемым.

— Мне не нужны твои похвалы, — холодно проговорил он. — Хорошо или плохо написана моя исповедь, мне совершенно безразлично. Я писал ее не для кого-нибудь, а только для самого себя. Если бы не моя болезнь и не необходимость открыться, то никто и никогда не узнал бы, что там написано и кто я такой. Скажи мне прямо — ты веришь, что я Гай Германик, бывший император Рима?

— Да, — сумел выдавить я из себя, глядя в сторону.

— Значит, не веришь, — сказал он. — Но это понятно. И принимаешь меня за сумасшедшего, это понятно тоже. Но все это не имеет большого значения для того, что я хочу тебе открыть. Никогда бы не открыл, если бы не моя теперешняя немощь. И вот что я тебе хочу еще сказать. Ты никогда не думал, откуда у меня деньги? Я ни с кем не общаюсь, не веду торговли, не занимаюсь ремеслом. Ну, отвечай!

— Я не знаю, Гай, — смиренно улыбнувшись, отвечал я, — я правда не думал об этом.

— И потому пытался следить за мной, — усмехнулся он. — Ну ладно, забудем, что было, я давно простил тебя. Тебе уже известно из прочитанного, что по моему приказу Сулла положил деньги в разных тайниках, известных только мне и ему. Так вот, я хочу показать тебе один из тайников. Может быть, ты тогда лучше поверишь в мой рассказ. Сейчас вечер, самое время идти за золотом. Вставай, помоги мне. Мы отправимся сейчас же.

С этими словами он взял свою сумку со свитками, спустил ноги на пол.

Я был так поражен сказанным и прочитанным, что не мог ни возражать, ни спрашивать. Помог ему одеться и, поддерживая под руку, вывел наружу.

Расстояние было не очень большим, но шли мы долго. Несколько раз Гай останавливался, садился на землю и отдыхал. Наконец мы достигли места.