Как бы там ни было, я сделал вид, что ничего не произошло, и велел Сулле прийти ко мне утром для разговора, а сам лег в постель. Заснуть я не мог долго, дрожь била все тело нещадно. Но при этом — что очень странно — мысли мои оставались ясными. Более ясными, чем обычно. И, пролежав полночи не сомкнув глаз и борясь с дрожью, я детально продумал весь план своих дальнейших действий. И лишь только план этот ясно предстал перед моим внутренним взором, как дрожь оставила меня, и я уснул.

Утром я чувствовал себя бодро, а следов вчерашнего недомогания не было вовсе. До прихода Суллы я еще успел поработать некоторое время со своим секретарем, то есть заняться так называемыми государственными делами, чего не делал давно. Все это время удивление не сходило с лица секретаря, а я, напротив, был серьезен и сосредоточен. Знал бы он причину такой моей серьезности, он бы удивился еще больше.

Лишь только вошел Сулла, я поманил его в самый глухой угол комнаты и отпустил секретаря. Он как-то странно вглядывался в мое лицо, но я делал вид, что ничего не замечаю.

Мы сели, и я попросил его высказать свои соображения по поводу вчерашнего свидания с Клавдием. Он стал довольно пространно рассуждать о возможностях подавления заговора и наказания заговорщиков, причем советовал мне впрямую обратиться к народу.

— За помощью? — спросил я.

Он почему-то смутился, увел взгляд в сторону и стал говорить, что народ любит меня, почитает как бога и не даст в обиду и что, поступив так, я разом лишу заговорщиков их, так сказать, социальной опоры.

— Ты думаешь, — сказал я ему, когда он закончил, — что у этого жалкого Туллия Сабона есть социальная опора? Разве ты не знаешь, что он совершенный дурак и животное? И разве ты не знаешь, что он в заговоре только потому, что у меня уже нет власти? О какой же социальной опоре тут может идти речь, мой Сулла!

Он смутился еще больше, и тогда я неожиданно выговорил:

— Я знаю, мой Сулла, что ты хотел бы побыть императором. Я говорю «побыть», потому что быть им ты все равно не можешь.

Сулла испуганно посмотрел на меня — он понял, что я знаю все. Я усмехнулся и положил ему руку на плечо.

— Нет, нет, — проговорил я как можно ласковее, заглядывая ему в глаза (при этом он старательно отводил взгляд), — я говорю это тебе не для того, чтобы уличить. Я все понимаю, потому что когда-то и сам я мечтал стать императором. Ты не должен бояться, я хочу помочь тебе. Ты сможешь побыть императором, а при удачном стечении обстоятельств… Но не будем загадывать, а подождем.

Испуг на его лице сменился недоумением. Я не стал томить его и рассказал о своем плане ухода в другую жизнь.

— Но для начала меня должны убить, — пояснил я, — вернее, должны думать, что убили. Я все предусмотрел, мы устроим празднество смерти бога, то есть меня. Смерти здесь, на земле, и воскресения там, на Олимпе. Но об этом я тебе расскажу позже. Сейчас главное — побудить заговорщиков действовать в нужное нам время. Придется пожертвовать Клавдием, тем более что он мне противен. Я приглашу Туллия Сабона.

Я видел, что Сулла в смятении и мало что понимает из моих объяснений. Не скрою, мне нравилось смотреть на него такого, растерянного, непонимающего. Скажу больше — жалкого. И скорее для полноты собственного удовольствия, чем по делу, я сказал:

— Тебе все равно некуда деваться, мой Сулла. Бежать и таиться? Нет, тебя все равно разыщут и убьют. Так уж сложились наши судьбы, что моя смерть тянет за собой и твою. Поэтому мы умрем вместе — я имею в виду: для всех других. Сами же мы станем жить другой жизнью. Жизнью вольных и свободных людей. Вспомни о «братстве одиноких». Мы с тобой будем этим братством.

Сказав это, я пояснил Сулле, что от него сейчас требуется. Он должен тайно выехать из Рима (для отвода глаз, официально, я придумаю для него некое дипломатическое поручение) и спрятать в указанных мною местах некие суммы денег, которые нам понадобятся в нашей другой жизни. Денег этих хватит еще на три жизни, а то и на четыре. Скорее всего мы их не проживем, но кто знает!..

— Надеюсь, мой Сулла, у тебя не возникнет мысли бежать с этими деньгами. Если ты не вернешься к назначенному сроку, я стану искать тебя повсюду, и тогда… Но ты понимаешь меня.

Теперь я видел, что Сулла понимает, и снова потрепал его по плечу. О боги, и этот человек когда-то считался моим учителем! В эту минуту я пожалел, что расстаюсь с императорством, потому что более мудрого правителя, чем я, Рим себе отыскать не сможет. Впрочем, судьба Рима меня уже мало интересовала.

Я отпустил Суллу. Я все решил для себя. Если Сулла обманет, я останусь императором только для того, чтобы поймать и наказать его. Я придумаю такую казнь или такие казни, от которых содрогнутся не только люди, но и небо. Чем не цель жизни и не цель власти! Чем это деяние хуже какого-нибудь нового завоевания для Рима? Мне нет дела до Рима, и тщеславие уже давно не снедает меня. Уважение других, преклонение, почести — что все это стоит по сравнению с настоящим удовлетворением от самого себя. Я и есть Рим, а за границами моего тела заканчивается и он. Кому дано это понять и оценить? Никому. Следовательно, настоящая власть и настоящее удовлетворение нечто совсем другое, чем это принято у людей. Потому-то их поклонение совершенно ничего не стоит.

Сулла уехал, а я пригласил к себе Туллия Сабона. Мы не виделись с ним с тех пор, как со мной случился этот припадок на пире у Агриппы. Не знаю, возможно, он полагал, что я совсем развалился. По крайней мере, вошел он ко мне как хозяин, громко топая и бряцая амуницией — этОт идиот в любых случаях одевался так, будто был в походе. Может быть, и спал он, не снимая доспехов.

Его трудно было чем-либо смутить, но, увидев меня, он смутился. Я встретил его, сидя в кресле в свободной, даже расслабленной позе, с ленивым, почти равнодушным выражением на лице. Впрочем, я в самом деле был спокоен, и мне не особенно пришлось притворяться.

— Рад видеть тебя, мой Туллий, — проговорил я, не предлагая ему сесть, — что хорошего ты можешь мне сообщить? Как дела в Риме, каково настроение у твоих гвардейцев? Рассказывай, рассказывай, я внимательно слушаю тебя.

Он плохо умел скрывать свои чувства и смотрел на меня с настоящим удивлением. Для полноты впечатления я еще зевнул с протяжным и сладким стоном.

— Ну, что же ты! — поторопил я его, впрочем, без всякого нетерпения. — Говори, говори, не стесняйся, император внимательно слушает тебя. Может, у тебя какие-то неприятные для меня известия? Но не бойся, говори прямо.

Туллий еще помялся некоторое время и только после моего повторного приглашения сумел что-то произнести. Он невнятно промямлил, что все в порядке и он не знает, какие неприятные известия император имеет в виду, — у него, мол, никаких сведений нет.

— Да, мой Туллий, — сказал я, многозначительно помолчав, — ты даже себе представить не можешь, как я люблю и уважаю тебя — твою преданность и твои воинские заслуги. Потому что если бы этого не было, — тут я сделал паузу, еще более многозначительную, и, подавшись вперед, закончил: — Если бы этого не было, мне пришлось бы сурово наказать тебя, и отставление от должности в этом случае было бы самым милостивым с моей стороны наказанием. Ты это должен иметь в виду.

Я смотрел на него снизу вверх и изображал лицом переход недовольства в гнев — плавный, естественный и одновременно страшный переход. Воистину, не устаю повторять, что я был великим актером, потому что сообразно с изменением моего лица изменялось и лицо Туллия: настороженность перешла в неуверенность, а неуверенность в страх.

— Я не понимаю, — сказал он глухо, и голос его дрогнул настолько, что мне показалось, сейчас раздастся всхлип, — чем я мог прогневить императора. Я — преданный солдат, неоднократно доказавший…

— Оставим это, мой Туллий, — перебил я его, — я и не собираюсь отрицать твои прошлые заслуги. Но как я должен относиться к человеку, который готовит заговор против своего императора, то есть против меня! Скажи, мой Туллий, как бы ты относился к такому человеку, будь ты на моем месте?