Я сказал Сулле, что мне нужна большая порция яда, самого сильного, который только можно достать. Он принес мне кувшинчик, больший, чем те, что использовал я, но ненамного.

— Сколько времени, полдня? — спросил я его.

— Четверть послеобеденного сна, — ответил он и низко мне поклонился. Особенно низко и особенно подобострастно.

— Ты смеешься надо мной? — спросил я.

— Не смеюсь, — сказал он тихо. — Я кланяюсь императору.

— Убийце, — сказал я.

— Императору, — твердо повторил он.

Я не мог без Друзиллы, но я не хотел ее видеть, пока не исполню задуманное. Следующую ночь я спал с Эннией. Говорил ей ласковые слова и нежно обнимал. Я был спокоен. Не равнодушен, но как-то особенно торжественно спокоен. Мой план уже начал воплощаться. Для его воплощения спокойствие было необходимо прежде всего. Я не беспокоился, но ждал. Обнимал Эннию, говорил ей ласковые слова и ждал.

Наконец из-за двери раздался голос слуги:

— Макрон уже в доме, господин.

— Что он сказал? — тревожно спросила Энния.

— Он сказал, что Макрон с нами, — ответил я.

Она почти оттолкнула меня и села на постели. Я

знал, что она не успеет ничего сделать, и лежал спокойно. Дверь отворилась, и в сопровождении двух слуг, несших светильники, вошел Макрон. Ритмичный звук его шагов особенно четко звучал в комнате. Так, как если бы он не в спальню входил, а участвовал в триумфе[11]. Моем или Тиберия, не имело значения. Свет за его спиной растекался в пространстве, казалось, что он исходит от него самого. Лицо его было гневным. Слуги поставили светильники и вышли. Мы остались втроем. Я продолжал лежать, Макрон стоял в центре комнаты, недалеко от постели. Энния отбежала к противоположной стене, наименее освещенной. Одеться она не успела и только прикрывала наготу скомканной столой[12]. Макрон дотронулся пальцами до рукояти клинка, висевшего на поясе, но рукояти не сжал, а отвел руку. Повернул голову и посмотрел на меня. Вряд ли он представлял меня теперь своим боевым соратником. Я медленно поднялся и сел на постели. Торс мой был обнажен. Пауза была долгой, кажется, слишком долгой. Но я заговорил только тогда, когда он понял или хоть как-нибудь ощутил, что я буду говорить о другом.

— Необходимо, Макрон, — заговорил я, — завтра поставить в охране Тиберия самых надежных людей Самых надежных. Которые умрут не за государство, не за императора, но единственно за своего командира. У такого командира, как Макрон, должны быть преданные солдаты.

Я смотрел на Макрона и не видел Эннии. Но я ощущал дрожь ее тела. А лицо самого Макрона сделалось бледным. Даже в неярком пламени светильников это было хорошо заметно. Потом оно пошло красными пятнами. Так, как будто Макрон принял сильную дозу яда. Я смотрел на него и ждал, когда он схватится руками за горло и упадет навзничь. Мне совсем не нужно было, чтобы он упал, но я смотрел на него и хотел этого. Выдержав паузу, он должен был понять, что ответить ему нечем и нечего.

Я тихо проговорил:

— А теперь иди, Макрон. Завтра мы вместе обедаем: у императора. Никто не должен потревожить нас. Во всяком случае, до поздней ночи.

Он медленно повернулся и вышел, звука его шагов не было слышно. Только один раз, у самой двери, подошва шаркнула по полу, как если бы он оступился.

Я встал, подошел к Эннии, взял за плечи и отвел на постель. Плечи ее были холодны, а скомканную одежду она прижимала к груди. Ночью она не ушла от меня и утром осталась в моем доме. Смотрела на меня испуганно и настороженно.

В этот раз обед у Тиберия проходил не как обычно. Кроме нас с Макроном присутствовал еще мальчик-вольноотпущенник. Больше девичье, чем детское лицо. Когда он смотрел на императора, взгляд его был одновременно и как будто преданный, и загнанный. Я представил себе, как Тиберий ласкает его своими жирными руками, как целует своим провалившимся морщинистым ртом, а губы его холодны, дряблы и скользки. Когда я представил себе это, мне сделалось противно и совсем не жаль стало мальчика: красота его — а он действительно был красив — была осквернена прикосновениями Тиберия.

Я оставался спокоен, но ждать было нечего. Я вытащил кувшинчик с ядом и потянулся к чаше Тиберия. Мальчик хотел подвинуть ее к себе, но я оттолкнул его руку. Тиберий смотрел на меня молча, и глаза его были широко раскрыты. Я всыпал яд в чашу и налил вина. Я был спокоен, знал, что Макрон будет сидеть окаменев. Но все-таки… но все-таки же существует меч и рука, и она сама по себе может выхватить меч и ударить меня в спину. Тут и крепкой мужской руки не нужно — любой мальчик или женщина справятся с этим. Так что на спине, между лопатками, было место, которое оставалось неспокойным. Хотелось выгнуть руку и дотронуться до этого места, но невозможно казалось отвлечься и невозможно было показать даже самую малую неуверенность.

— Пей, — сказал я Тиберию и добавил: — Отец мой.

Тиберий не отвечал, молча смотрел на меня, глаза его, казалось, готовы были выкатиться из орбит. Все они трое — император, Макрон и мальчик — сидели окаменев. И я постепенно каменел. В самом физическом смысле, потому что спину я уже почти не чувствовал. Я еще ближе придвинул чашу к Тиберию и тихо сказал:

— Пей.

Мне все труднее было произносить слова и все труднее двигаться. Еще я ощущал собственную свою смерть совсем рядом. Никогда еще она так близко не подходила ко мне. Еще несколько мгновений промедления, и я уже не смогу ничего предпринять.

Тяжелым усилием я заставил себя податься назад, отвести руку за спину и дотянуться до Макрона. Я коснулся его колена, потом бедра и только с третьей попытки нащупал то, что искал: рукоять меча. Я крепко обхватил ее пальцами и потянул на себя. С первого раза меч не поддался. Я потянул еще раз и тут же почувствовал, что Макрон помог мне, подержал ножны. Меч выскользнул из ножен, и я, обведя его полукругом, направил острие в грудь императора. Я не мог выговорить ни слова и только указал глазами на чашу. Не могу сказать, сумел бы я ударить его или нет. Возможно, что на это у меня уже просто не хватило бы сил.

Но император помог мне — или скорее себе, не знаю. Когда он потянулся к чаше, рука его не дрожала. Это было странно, тем более что он тяжело и шумно дышал. Я не в силах был отвести острие меча от его груди, и он провел чашу под лезвием, стараясь не задеть его, поднял к лицу и припал губами к краю. Спазмы душили его, и он пил через силу. Больше всего я страшился того, что он уронит чашу. Не бросит, но именно уронит во время одной из спазм.

Он выпил до дна, но все не отпускал чаши и все продолжал делать глотательные движения, кадык его ходил вверх и вниз неровно и напряженно. Наконец чаша выпала из его рук и он повалился навзничь. Удобно упал, головой на подушку. Багровые пятна выступили на его лице и тут же заполнили его целиком: оно сделалось одним багровым пятном. Он уже не задыхался, он просто хрипел. Мальчик держал его вздрагивающую руку и неподвижно смотрел на его лицо. Ждали все, не один только я, но он все хрипел и хрипел, и казалось, этому не будет конца. Меч был в моих руках, и рука вдруг дрогнула и пошла вперед, чтобы поразить его грудь; пошла сама, без моего ведома, помогая мне. Я подумал: пусть сбудется его собственное предсказание о мече и яде. Но я, еще не вполне окаменев, сумел отвести руку. Пальцы разжались, и меч упал на ковер возле его ложа. Я почувствовал облегчение, мне нельзя было проливать кровь императора. Священную кровь. И невозможно было становиться настоящим убийцей.

Силы уходили из меня, и я сумел встать только на колени. И так же, на коленях, сделал несколько коротких шагов к его изголовью. Правильнее — подполз. Его лицо было совсем близко от моего лица, а его хрипение сделалось таким громким, что я почти оглох. Правда, я уже не слышал ничего вокруг. Ничего, хотя вокруг стояла полная тишина и царило всеобщее окаменение.