Легат кивнул.

– Вот из этого постулата я и вынужден исходить. Я не говорю, что угроза зрима или неотвратима, но у меня складывается впечатление, что кое-кому просто не терпится втянуть меня в войну на границе. Кто-то очень хочет, чтобы я увяз здесь по уши и не мог не то чтобы уехать в Рим, но даже на короткий срок вырваться из Паннонии. Сколько я ни допытывался у Пертинакса, у Сальвия Юлиана – успеем мы дойти до Океана за одну кампанию? – никто из них не взял смелость твердо ответить мне: да или нет. Все взывают к богам, отдаем будущее на их суд. Это значит, что никто из них до конца не уверен, что мы решим эту задачу за год. Согласись, в том положении, в каком находился отец, это в общем-то ничего не значило. Годом позже, годом раньше – какая разница! Стоило ему, победителю парфян, квадов, маркоманов, каких-то гермундуров – одним словом, матерому цезарю, – едва шевельнуть легионами, как мятежник Кассий сразу рухнул. Отец был символом, полубогом, никому в империи после урока, преподнесенного им сирийцу, в голову не приходило бросить ему вызов. С чем же столкнулся я? На, почитай.

Он вытащил из-за пазухи тоги свиток и, не глядя, протянул его в пространство.

Безмолвный негритенок аккуратно взял документ, передал его рабыне. Та, в свою очередь, двумя руками приняла свиток и с поклоном протянула его легату. Бебий Корнелий Лонг угрюмо взглянул на нее, и ручки у девочки дрогнули. Гость принял послание, развернул его и увидел подпись Ауфидия Викторина, городского префекта Рима, ответственного за порядок в столице и Италии.

– Читай там, где я оставил отметину ногтем. Читай вслух, – подал голос Коммод.

«…все эти знамения ясно показывают, что римский народ обожает сына великого Марка. В городе теперь носят исключительно его любимые цвета. Женщины известного поведения, которым он когда-то оказывал честь и одаривал любовью, теперь нарасхват. Они дерут втридорога, и, несмотря на это, к ним выстраивается очередь из лиц всаднического сословия и сенаторов. В городе нет уголка, где бы ни славили нашего императора, нашего богатыря, нашего Геркулеса, чья десница могуча и неподъемна для врагов».

– Видал? – произнес цезарь. – В очередь к шлюхам вы страиваются. Ручища моя неподъемна для врагов. Я, конечно, малый крепкий, вымахал что надо, мечом, копьем владеть умею, однако я жду от Ауфидия подробного и проницательного от чета о настроениях в городе, а он шлет и шлет мне панегирики. Понятно, он опасается за свое место, но описывать поведение шлюх в тот момент, когда решается судьба империи, по крайней мере легкомысленно. А вот что рассказали мои друзья, недавно прибывшие из Рима. В сенате разброд, нелестные для меня раз говоры. Многие, очень многие полагают, что передача власти по наследству – неслыханный и незаконный вызов древним установлениям, которыми живет город. Кое-кто возмечтал о том, чтобы набиться мне в советники и указать верную дорогу к славе. Другие, как я уже сказал, вслух заявляют, что распутный сын великого отца недостоин править Римом.

Он спустил ноги, сел на ложе, ссутулился.

– Прикинь, Бебий, что начнется в Риме, когда там узнают, что я застрял в Богемии. Сколько радости для тех, кто предупреждал о моей незначительности, неумении управлять государством. И в такой момент меня усиленно вынуждают отодвинуть войска подальше от Рима, увязнуть в непроходимых лесах и болотах, бросить столицу и, следовательно, империю на произвол судьбы. Или на попечение тех, кого я выберу, ведь мне придется утвердить кого-то в должности управителя государством.

– Государь, я готов выполнить любой твой приказ.

Император поморщился:

– Не о тебе речь. Твое дело – командовать легионом. Хорошо будешь командовать, станешь сенатором, а то и консулом, получишь провинцию в наместничество. Ты что, не понял, о чем я веду речь?

– Понял, государь. Тебя беспокоит, как бы тебя не оставили не у дел в тот самый момент, когда обострится положение на востоке империи.

Коммод закивал:

– Именно! План – проще не бывает! Как только я увязну на севере, кто-нибудь из наместников на востоке поднимает мятеж, и я оказываюсь зажатым между двух огней.

– Но, государь, с легионами Северной армии тебе победа обеспечена. Мы все встанем за тебя.

– Но зачем вставать? Зачем доводить дело до гражданской войны, ведь война, ты сам только что сказал, дело ненадежное.

– Какой же ты видишь выход, цезарь?

– Мир с варварами. Надежный, долговременный, обеспеченный присутствием на границе лучших легионов. Лучшей острастки для внешних и внутренних врагов не придумаешь. Отсюда я могу легко перебросить войска по любому азимуту, в то же время близость коварных германцев и кельтов по ту сторону Данувия не позволит нашим воинам, от рядового до полководца, расслабиться.

– Государь, помнишь, я был сослан в Сирию. Мне лучше других известна трещина, которая перед кончиной очень тревожила твоего отца. Восточная часть империи, если вовремя недоглядеть, вполне может отколоться и пуститься в самостоятельное плавание. Согласен, что перед началом летней кампании надо еще раз все хорошенько взвесить. Все равно лично я полагаю, что поход необходим. Я согласен с твоим отцом, что, разгромив варваров на севере и водрузив легионные орлы на берегу Океана, мы тем самым решим обе задачи: сохраним единство империи и обеспечим безопасность северных границ. Однако твои доводы тоже весомы. Стоит молодому цезарю застрять в Моравии и Нижней Германии – и нельзя исключить безумств, которые могут родиться у кого-то в воспаленном воображении. Конечно, я не обладаю полнотой информации, чтобы дерзнуть советовать тебе, однако этот разговор придал мне надежду, что решение будет принято разумное и дальновидное. А это так важно для легата. Вот почему я сказал, что готов выполнить любой твой приказ.

– Это я и хотел услышать. Я требую от тебя немногого. На будущем совете твердо выскажи свое мнение насчет того, о чем мы здесь только что говорили. Спроси, кто готов дать гарантии, что за оставшиеся шесть месяцев мы добьемся успеха и организуем новые провинции?

Бебий поколебался.

– Но я верю в успех кампании нынешнего года.

– Можешь предложить себя в главнокомандующие. Я тебе доверяю и, если не будет других предложений, поддержу твою кандидатуру.

– Нет, цезарь. Это мне не по плечу.

– А Пертинакс, например, ответил, что он готов взять на себя ответственность. Правда, потом стушевался. Неожиданно заявил, что взвесил все за и против и пришел к выводу, что в нынешнем положении никто, кроме императора, не может возглавить поход. Как полагаешь, к чему он клонит?

Бебий пожал плечами:

– Я не знаю, я не Пертинакс.

– И я не знаю. Я прошу тебя озвучить свое мнение на совете, только и всего. Повторяю еще раз, можешь предложить себя в главнокомандующие.

Он сделал паузу, выпил еще вина и заявил:

– Все, на сегодня хватит. Приглашаю тебя проветриться. Сегодня ты останешься у меня, я назначаю тебя своим гостем. Как тебе дичь, которую мы только отведали?

– Что-то потрясающее, – признался Бебий.

– К тому же у меня есть замечательное фалернское, которое только что доставили во дворец.

– Государь, у меня есть просьба.

– Говори. Готов исполнить все, что бы ты ни попросил. Желаешь, чтобы тебя обеспечили женской лаской? Сделаем. Есть у меня «огурчик», пальчики оближешь. Его уже и Переннис, и Витразин попробовали – говорят, что-то необыкновенное. Буря и страсть, а вопит так, что в городе слышно. Потрясающе!

Заметив, как изменился в лице Бебий, император рассмеялся.

– Я не настаиваю. Не хочешь – не надо, спи один в холодной постели. Что за просьба?

– Государь, разреши Тертуллу вернуться в Рим. Десятый год поэт живет в Африке. Он раскаялся и молит о прощении.

– Это какой Тертулл? Который спал с моей матушкой? А что, его до сих пор не помиловали? Ничего не скажешь, был весельчак. Теперь, наверное, поумнел. Хорошо, Бебий, пусть возвращается в Рим, но только при одном условии. Никаких шуточек, намеков, эпиграмм. Пусть займется описанием моего славного царствования. Договорились?