Витразин и Переннис поспешили покинуть помещение без дополнительного напоминания. Император предупредил префекта:

– Отправляйся на переговоры. Завтра доложишь.

Оставшись вдвоем с Бебием, император долго молчал, потягивал калду, прищурившись, посматривал на легата. Того томила неизвестность. Первый после долгого молчания вопрос императора прозвучал ошеломляюще:

– Вспоминаешь Марцию?

Бебий сглотнул.

– Нет, государь. Редко.

– А я часто, – признался Коммод. – Всякий раз, когда испытываю грусть, ее лик приходит на ум. Шкатулка у тебя сохранилась?

– Да. Храню в Риме, под присмотром Виргулы.

– Сын подрастает?

– Да, уже скоро восемь лет исполнится.

– Он знает, кто его отец?

– Нет, государь. Его считают сыном Сегестия и Виргулы.

– А как твоя Виргула к нему относится?

– Любит, государь. Относится как к родному. Она вообще добрая женщина.

– Помнишь, как ты, Лет и Тертулл стояли перед моей матушкой и договаривались выкрасть Марцию? Там еще Сегестий Германик присутствовал, телохранитель отца. Вот уж был рубака так рубака, он меня и учил владеть оружием, – император вздохнул. – Ты держал шкатулку под мышкой. Я вырвал коробочку у матушки, открыл и увидал на крышке ее портрет. В такую можно влюбиться, жизни не пожалеть. Какая разница, что она рабыня. Кажется, твоя мать Матидия продала Марцию этому лысому развратнику Уммидию Квадрату. Помнишь Уммидия?

Бебий кивнул, опустил голову. Ожогом вспомнились короткие и страстные встречи с Марцией, выросшей в доме Лонгов и отданной ему после возвращения из первого похода, чтобы унять мужское желание.

Желание унял и влюбился – до умопомрачения, до решимости бросить все. Матушка не позволила. Пока Бебий, служивший в ту пору в преторианских когортах, отсутствовал, Матидия продала Марцию зятю Марка Аврелия, Уммидию Квадрату. В ту пору Бебий и совершил неподобающую потомку славного рода Корнелиев дерзость. В компании с друзьями – Квинтом Летом и Сегестием – он выкрал девушку из виллы Уммидия и спрятал рабыню в доме Германика. Император Марк Аврелий Антонин, разбиравший это поразившее весь Рим похищение, отправил Бебия, Квинта и Тертулла в ссылку. Сколько в ту пору было Коммоду? Лет десять, не больше. Он тоже рвался участвовать в похищении Марции.

Император потягивал вино из огромного золотого фиала, помалкивал, видно, тоже предавался воспоминаниям.

Ссылка в Сирию обернулась приключением, во время которого Лонг нашел жену, Клавдию Секунду. Что-то около десяти лет минуло с той поры. Он искоса глянул в сторону императора – какая причина заставила его, бывшего в ту пору совсем мальчишкой, вспомнить эту давнюю историю? Чем больше он общался с новым цезарем, тем менее понимал его.

Луций Коммод Антонин в упор посмотрел на легата, затем спросил:

– Выходит, все у тебя в порядке, все по воле богов устроилось. Что ж, я рад. Домой не тянет?

Бебий вновь машинально кивнул. Император, вроде бы удовлетворенный таким ответом, усмехнулся:

– Меня тоже. Эта Паннония надоела хуже Клиобелы.

Заметив недоумение во взгляде легата, император неожиданно заливисто, от души рассмеялся:

– Ты не знаешь, кто такая Клиобела? Я тебе завидую, Бебий. Также завидую тем, кто гуляет по римским форумам, парится в римских банях, посещает конные состязания, может воочию наблюдать за непревзойденными в своем деле гладиаторами. Какие бойцы выступают на арене! Витразин сообщил мне их имена. Какие имена! Это же просто песня: Аттилий-живодер, Афинион, этот из киликийских разбойников, сицилиец Тимофей, пердун и похабник, каких свет не видывал. Как он пускает ветры на арене! Это надо слышать!.. Если бы ты знал, Бебий, как я скучаю по италийскому небу. Однако не нами устроен этот мир, не нам и горевать по поводу его несовершенства. Наша обязанность – исполнять долг. Так, кажется, утверждал мой отец. Мудрые слова. Вспоминаю, он также добавлял, что бездумное исполнение долга есть худшая пародия на волю небес. Дурак с инициативой – самое разрушительное орудие в любом хозяйстве, особенно в империи. Так что давай не будем дураками и выпьем еще по одной.

Он щелкнул пальцами, и стоявший словно истукан молоденький, первой свежести негритенок тут же ожил и наполнил императорский сосуд. Столь же юная, едва скрывавшая страх рабыня долила вино Бебию. По-видимому, ей уже объявили, что сегодня ночью она будет ублажать гостя императора. Вот этого, здоровенного, со зверским лицом легата. Бебий прикинул – на вид рабыне было лет двенадцать, не более того, худенькая, ребенок. Не так уж высоко ценил император своего гостя, если подобрал ему такую кроху.

Коммод возблагодарил богов за щедрость, Фортуну – за удачу и опрокинул фиал. Когда Бебий осушил свой, он продолжил:

– Вернемся к тебе, Бебий. Значит, скучаешь по дому?

– Так точно, государь.

– А тут приходится пить ледяную воду, проверять патрули, муштровать новобранцев, следить в оба за враждебными племенами и ждать, когда же этот юнец отдаст приказ двигаться на север. Так, Бебий?

– Да, государь.

– Хвалю за откровенность. Я долго перебирал, с кем бы мне поговорить по душам, кому доверить тайные мысли, с кем посоветоваться. Всех перебрал – и «стариков» из претория, и тех, кто из молодых, да ранний. Лет, твой напарник в поездке. Переннис покладист, но неловок, никак не может справиться с волнением от близости к моей особе. Никак не может поверить, что имеет возможность запросто общаться с божественным императором. К тому же он мелкая сошка, а тебя в армии знают. Твое прозвище известно самому последнему саперу-фабру. «Любимчик философа»! Это звучит. Сам я никогда не был у отца в любимчиках, но каждому свое. Было время, когда боги решили доверить управление Римом философу – вероятно, посчитали, что и это блюдо стоит попробовать. А то все Траяны да Домицианы, вояки да изверги. Теперь обратились ко мне, гуляке и фанфарону, забавнику и шутнику, бабнику и папнику. Ты согласен, что смертные не вправе обсуждать этот выбор?

– Согласен, государь. Мне и в голову не приходило…

– Подожди, – перебил его император. – До головы еще дойдем. Скажи, Бебий, ответь мне прямо, без уверток и опаски, – ты полагаешь, что успех похода обеспечен? Все те меры, которые предпринял отец, вся эта мощная сила, более сотни тысяч воинов дают полную гарантию победы?

– Государь, принято считать, что на войне все решают число воинов, их доблесть, искусство военачальников и судьба, которой подвластны все человеческие деяния, а исход войны всего более. Так утверждал Тит Ливий, а старику можно верить. В таком случае ни один, даже самый великий, полководец не вправе заранее утверждать, что победа обеспечена и стоит только протянуть руку и взять ее. Однако все, что касается первых трех условий, сделано.

– Я как раз и желаю протянуть руку и взять ее. Никакая другая победа меня не интересует. Дело не в интересе, славе, дело даже не в трофеях. У меня нет выбора, Бебий, и я хочу объяснить почему. На протяжении десятилетия мы воюем с германцами уже второй раз. Воюем третий год, и каков результат? Их сопротивление ослабевает? У них дрожат коленки? Они с ужасом ждут, когда римские войска вторгнутся в их пределы? Если ты полагаешь, что я не понимаю сути замысла отца, ты ошибаешься. Я вник и полностью согласен, что в тех условиях, в каких воевал Марк, это было разумное и, безусловно, исполнимое решение. К сожалению, я нахожусь в других условиях, и мое желание заключить мир с германцами – это не прихоть, не боязнь перед суровыми испытаниями, не каприз юнца, а суровая необходимость.

– Как это? – не смог сдержать удивления Бебий.

– Ты давно не был в Риме и не знаешь, о чем твердят на его улицах. Витразин сообщил, что в народе ходят упорные слухи, что едва вышедшему из детского возраста Коммоду следует предпочесть мужа в зрелых годах, ничем не запятнанного, знатного, родственника Марка.

– Мало ли о чем болтает римский плебс! – воскликнул Бебий.

– Ты заблуждаешься, Бебий. Слухи – это не болтовня. Римский плебс – это и сборище голодранцев, и безмозглая толпа, но и сила, живущая по своим законам и способная смести любого, кто станет ей неугоден. Отец попытался отнять у народа развлечения и заставить всех быть философами. Он доказал свое право требовать от народа того, чего ему не присуще. Я же не философ, наоборот, меня с детства терзали философией. Я не желаю бесстрашно, в здравом рассудке принимать смерть, чему учит эта наука. Я вообще не желаю умирать. Беда в том, что я могу быть либо цезарем, либо никем. Кто из более удачливых соперников, если такие найдутся, оставит меня в живых? Согласен?