В конце второй недели декабря каждая деревушка и borgo чествовали новое масло. Костры на сельских площадях, огромные решетки, на которых поджаривался хлеб и колбаски, цельные поросята, насаженные на вертела, самодельные горелки для разогрева красного вина, аккордеонисты, дуэты на мандолинах, mangiafuochi — глотатели огня, паяцы в средневековых костюмах, гадалки на Таро в шелковых юбках, предсказывающие будущее, и епископы в шелковых одеяниях, благословляющие масло и души, которые ему предстоит питать. Языческие обряды, священные ритуалы сплетались в тепле длинных языков пламени. Сельские праздники — это лекарство. Сладкая микстура от однообразия крестьянской жизни. Мы вместе со всем Сан-Кассиано собрались в Пьяццу на sagra dell’olio nuovo, праздник нового масла. На мне бриджи из саржи, сапоги для верховой езды, белая шелковая рубаха с высоким тугим воротником, мягкая кожаная куртка цвета сладкого вина, волосы подобраны под коричневый берет. Черная ночь пахнет дымом и свежим снегом. Мы выскочили из грузовика Князя в праздничную тосканскую субботу. Толпу составляли, казалось, человек пятьсот, хотя население деревни насчитывало всего семьдесят пять. Мы в темноте прошли к муниципальной стоянке, где разыгрывалась sagra. Вышли на свет. Первое, что я увидела, — paiuolo, котел на высоком костре, не хватало только ведьмы. В нем варились бобы, красные бобы borlotti с опаленной свиной шкуркой, с шалфеем и розмарином, с цельными головками чеснока. Все это кипело в бульоне из томатов и красного вина. Две длинные решетки-гриль были установлены над золой от оливковых ветвей и виноградных лоз. Толпа теснилась вокруг, дожидаясь, пока поджарится хлеб, который скоро превратится в bruschette. Вперед вышел человек с корзиной хлеба, нарезанного дюймовыми ломтями. Ловкими быстрыми пальцами он разложил хлеб на одной, потом на другой решетке, наклоняясь над ними, чтобы достать до дальнего края. Над горячей золой хлеб зажарился в одну минуту, и ему пришлось бежать к первой решетке, переворачивать ломти щипцами, словно сросшимися с его рукой, как инструмент с рукой хирурга. Собственно, щипцов было двое, и он действовал ими попеременно, не теряя ни секунды. Он словно играл на маримбе, туда-сюда, пританцовывая вдоль решетки в плавном захватывающем глиссандо. Когда хлеб слегка обжарился с обеих сторон, он переложил куски на противни ресторанного размера. Вступил второй танцор, поливавший горячий хлеб густым зеленым маслом из двухлитровой бутыли, которую держал высоко над противнем. Третий танцор, следом за вторым, посыпал ломтики морской солью, ее жемчужные крупинки таяли, как лед на сковородке. Едва он покончил с одним подносом, кто-то передал его в толпу, за ним другой, весь хлеб разобрали, и мастер маримбы вновь начал свой танец.
На ящиках для золы было устроено что-то вроде просцениума. Жюри дегустаторов составляли четверо джентльменов, восседавших за покрытым белой скатертью столом. На столе стояли шесть прозрачных стеклянных бутылок, наполненных каждая маслом из одной из общин и помеченных этикетками с номерами. Перед каждым дегустатором выстроился ряд маленьких рюмочек, и они приступили к снятию пробы, торжественно, как на аукционе бургундского. Я прикинула, что средний возраст дегустаторов — около девяноста. Все были в шапках от холода, в основном в типичных colbacco, отороченных кроличьим мехом шерстяных шапках с ушами. В их стаканчики разлили первое масло, и все четверо опустили в них свои сморщенные старые клювы, вдыхая аромат. Они рассматривали масло на просвет на фоне фонарей парковки и записывали свои впечатления на желтых листках. Они пробовали его, порой пили. И опять записывали впечатления. Вина на помосте не было, и я понимала, что это приведет к скорому окончанию зрелища. И в самом деле, шесть разных масел разлили, обнюхали, попробовали, выпили и оценили в шесть минут. Под громкие крики и свист толпы объявили победителя. Им единодушно признали масло из Пьяццы. Барлоццо уверял, что только оно и было представлено, что во всех бутылках одинаковое масло, а эти старцы не различат, даже если им подсунуть масло из Паллия. Или, если на то пошло, из Греции. Тем не менее он подошел поздравить судей и владельца жома. Его любовь к соседям столь же несомненна, как притворный сарказм, которым он ее прикрывает.
Общее внимание вновь обратилось к помосту, с которого мэр объявлял победителей местной лотереи, на доход с которой должны были побелить изнутри капеллу Святой Агаты. Приз внесли на помост на мускулистых плечах восьми здоровяков, и при виде четырех целых мортаделл по двадцать килограммов каждая народ завопил от зависти. Первый приз составлял две мортаделлы, второй приз — одна целая мортаделла, третий приз — половина колбасы, а четвертый — вторая ее половина.
Мандолины подыгрывали глуховатому голосу, проклинавшему коварство любви, а мы подбирались к вину, которое почти кипящим разливали из кувшинов в пенопластовые стаканчики. Держа их обеими руками и осторожно прихлебывая, мы быстро согрелись. Нашли места за общим столом, все порознь. С одной стороны меня теснил знакомый мясник, на котором сегодня не было ни тесака, ни пояса, а с другой — римлянин, рассказавший, что каждый год приезжает на автобусе на этот праздник с тридцатью пятью другими римлянами. Соседи по столу поддразнивали его: к чему становиться городским пижоном, когда здесь, в Пьяцце, жизнь так прекрасна. Это не ирония и не сатира, они искренне старались убедить римлян в том, во что верили сами.
По столам передавали новые bruschette и кувшины с вином из бочек, а там и бобы, переложенные в белые пластиковые миски. Их запах еще подстегнул наш голод.
— Eviva е fagioli! — вопили едоки, словно при виде золотых самородков. — Да здравствуют бобы!
Протушенные в старом котле, разбухшие шелковистые бобы давали взрыв вкуса во рту, а потом утешали, почти как поцелуй в затылок. Кусок хлеба, ложка бобов, вино, и каждый глоток и кусок украшал собой другие. Бобы и хлеб, масло и вино. «Так что же такое бедность?» — снова спросила я себя.
В канун Рождества гудок Барлоццо в 3 часа ночи позвал нас в Норичи на охоту за черными алмазами. За трюфелями. Здесь, в юго-восточной части Умбрии, недалеко от Абруццо, эти таинственные клубни растут не слишком глубоко под камнями дубов, орешника и берез. Местный фанатик трюфелей по имени Вирджильо — старый приятель Барлоццо — должен был отвезти нас в холмы. Мы встретились в назначенный час в назначенном месте. Он, завернувшись в традиционную черную накидку trifolau, охотника за трюфелями, в щегольски заломленной узкополой кожаной шляпе выглядел полной противоположностью одетому в камуфляжную куртку Князю. Мы оставили грузовик в поле и перебрались в пикап Вирджильо, устроившись среди мотков веревки и пустых винных бочонков. Они с Барлоццо, сидевшим в кабине, отпили из бутылки граппы и передали бутылку нам. В самом начале похода Вирджильо рассказал, что копает трюфели уже шестьдесят лет, что теперь он чует их даже в холодную погоду, лишь бы земля не промерзла. И что его собака, Марияроза, можно сказать, лишняя.
— Я видел поколения отличных натасканных на трюфели дворняг и у каждой учился. Последняя до Мариярозы умерла в восемнадцать лет. У нее нюх притуплялся с возрастом, а у меня обострялся, как будто передавался от нее ко мне. Так что, когда она умерла, я решил было продолжать один. Это пока за мной однажды не увязалась Марияроза. Маленькая умная дворняжка. Такой и должна быть хорошая собака для поиска трюфелей. Она мне вернее жены, — закончил Вирджильо, как видно утомившись столь продолжительной речью. Барлоццо, словно заразившись от Вирджильо, отвечал на наши вопросы односложным ворчанием, а то и вовсе пропускал мимо ушей, глядя вдаль. Или просто рядом с Вирджильо его манеры стали заметнее? Мне в тот синий предрождественский рассвет было не до того. Мы бродили по таинственным холмам, где некогда жили святые и змеи, и шепот снега прерывался только нашими шагами, дыханием и карканьем какой-то птицы. Ма-рияроза вдруг застыла у корней дуба, принялась их обнюхивать. Потом залаяла с подвыванием, заплясала от восторга, хлопая ушами на ветру. Марияроза нашла трюфель. Вирджильо успокоил ее, и она только скулила с придыханием, пока он, опустившись на колени, совочком бережно расчищал корни. Потом он взял в руки инструмент, похожий на лопату, но землю снимал по чайной ложке, всякий раз ощупывая ее тонкими, чуткими пальцами без перчаток. Наконец он извлек трюфель, стряхнул черную густую землю и осторожно опустил в полотняный мешок, висевший у него на груди. Еще раз ощупал это место, прикопал его и благодарно похлопал по земле ладонью. Он ткнул Мариярозу носом в место, где был найден трюфель, ласково обнял ее и достал из кармана печенье. Награда. С небольшими вариациями это магическое действо они с Мариярозой повторяли четыре, пять, шесть раз, а потом он объявил, что пора завтракать и что он нас приглашает. Он передал Барлоццо мешок, позволив нюхать и осматривать трофеи, и мы обступили его, вопя и постанывая от восторга, перечисляя блюда, которые наша добыча украсит в ближайшие недели.
