Керстайну удалось связаться с хранителем памятников Джеймсом Роримером, с которым в Нью-Йорке они вращались в одних кругах. Роример писал жене:

Роример вот уже несколько месяцев вел битву за назначение Керстайна в ПИИА и ничем не мог помочь блестящему, но забытому солдату. Однако у неутомимого Керстайна оказалось достаточно собственных связей, чтобы его перевели во Францию, и даже в Париж, где он все так же дожидался официального назначения. Страдая от безделья, он построил себе кабинет из упаковочных ящиков и каждое утро вставал пораньше и сочинял письма, стихи и статьи для журналов.

И все же его собственная бесполезность мешала ему и постепенно вгоняла в депрессию. Таков был узор его жизни: круговорот периодов лихорадочной активности и всепоглощающей тоски. В течение первых он добивался удивительных успехов в сфере культуры, но все обычно заканчивалось приступами уныния и осознанием утраченных возможностей. Депрессивные состояния стали причиной вечного беспокойства, неспособности уделять постоянное внимание одним и тем же вещам. Он был человеком крупным и неуклюжим, с орлиным носом и внимательным, пронизывающим взглядом – из тех людей, под чьим взором сама собой отшелушивается краска со стен, но в дружбе и веселье им нет равных. Несмотря на свою пугающую наружность, Линкольн Керстайн был неуверенным в себе человеком. Этот внешне грубоватый гений постоянно находился в поиске новых творческих вызовов.

Но осенью 1944 года Керстайн, запертый в ловушке армейской бюрократии, с каждым днем мрачнел все больше, и даже успехи армии союзников, стремительно освобождавшей Европу, его не радовали. С октября он начал засыпать комиссию Робертса гневными письмами. Он сообщал, что ради работы в ПИИА отказался от звания мастер-сержанта, жаловался на то, как тяжко быть рядовым в тридцать семь лет, что «Скилтон, Мур, Кек и я либо доставляем комиссии слишком много хлопот, либо и вовсе забыты. <…> Я лично думаю, что поведение комиссии можно, мягко говоря, назвать жестоким и оскорбительным». Если назначение не ждет его в ближайшее время, писал Керстайн, он не испытывает «ни малейшего желания оставаться в списках сотрудников».

Нельзя сказать, что от этих писем было много толку. Комиссия Робертса и рада была бы отправить Линкольна Керстайна на фронт. Они и сами удивились, узнав, что армейские правила не позволяют рядовым служить в ПИИА. Все это потребовало выработать новые процедуры, которые бесконечно утверждались разными звеньями цепочки командования. И только в декабре 1944 года, спустя шесть с лишним месяцев после прибытия Керстайна в Англию, пришел приказ о его назначении, и 5 декабря он явился в 3-ю армию США на временную службу. Длительная отсрочка еще более разозлила его, когда он обнаружил, как отчаянно хранители памятников из 12-й группы армий нуждались в помощи.

Джордж Стаут, к которому Керстайн когда-то ходил на лекции в Гарварде, прекрасно понимал, какое сокровище – его новый рядовой. Возможно, Стаут помнил и о его недостатках: резких сменах настроения и общей нелюбви ко всему армейскому. Было ли это совпадением или сознательным решением – а зная Стаута, нельзя не предположить, что он все продумал, – но Керстайн получил идеального напарника: хранителя памятников Роберта Поузи из 3-й армии генерала Паттона.

Это была та еще парочка: тихий алабамский архитектор-работяга и маниакально-депрессивный еврейский бонвиван-гомосексуал, хотя и женатый, из Нью-Йорка. Поузи был спокоен, Керстайн – эмоционален. Поузи планировал, Керстайн рубил сгоряча. Поузи все продумывал, Керстайн действовал по наитию – правда, почти всегда гениальному. Поузи из дома присылали только шоколадки «Хёршиз», а Керстайну – копченые сыры, артишоки, лосося и последние номера «Нью-Йоркера». Но, пожалуй, важнее всего было то, что Поузи был солдатом. Керстайна раздражали армейские закостенелость и бюрократизм, а большинство офицеров он считал невыносимыми занудами. Поузи принимал и уважал армию и ее законы. Более того, он даже любил их. (Роберт был ранен в Арденнах, но почти сразу вернулся к своим обязанностям из преданности не столько ПИИА, сколько друзьям – солдатам из 3-й армии.) Сообща эти двое хранителей могли на войне добиться гораздо большего, чем поодиночке.

Объединить их стоило и из практических соображений. Поузи был самым опытным офицером ПИИА. Он понимал, как и что надо делать, и к тому же профессионально разбирался в материалах и строительстве. Но он не был ни начитан, ни разносторонне образован, не говорил ни на одном иностранном языке. Керстайн же прекрасно знал французскую и немецкую культуру, блестяще разбирался в искусстве и свободно говорил по-французски. К сожалению, их пара страдала от существенного недостатка: ни тот ни другой не знал немецкого, хотя Керстайн худо-бедно мог на нем изъясняться.

Никто не сомневался, что для службы в отделе памятников Керстайн более чем профессионален – уж точно профессиональнее стоящего над ним капитана Поузи, но в армии он оставался простым солдатом и должен был выполнять все обязанности рядового: откачивать воду из затопленного подвала, искать намордник для собаки полковника, добывать и привозить фанерную доску, стряпать, рыть туалеты и, конечно, сочинять рапорты и вести документацию. Самым сложным было последнее – каждая страница должна была быть отпечатана в восьми экземплярах, и если кто-то находил в документе опечатку, все приходилось переделывать заново. Но, несмотря на все это, Линкольн Керстайн не унывал. После семи месяцев прозябания в безделье он снова был увлечен, полон энтузиазма и счастлив оказаться на передовой.

Свою подготовку в качестве хранителя памятников Керстайн прошел во французском Метце. Последние недели января Поузи и Керстайн разъезжали по обледенелым дорогам между штабом 3-й армии в Нанси и городом-крепостью Метцем, доставшимся 3-й армии после кровопролитной битвы. Поузи рассказывал, что во время Арденнского наступления немцы сбрасывали в тыл союзникам солдат, переодетых в американскую форму. Обнаружить обман можно было, только задавая солдатам вопросы на американские темы вроде бейсбола.

Однажды по пути к какому-то лежащему в стороне от главной дороги имению или городу Керстайн услышал за деревьями пулеметный огонь. Поскольку они были еще достаточно далеко от фронта, он принял стрельбу за учения союзников. И только на следующий день узнал, что их на самом деле обстреливали немцы. Поузи оставался невозмутимым, но Керстайну было не по себе. Его утешало только сознание того, что немцы не умеют стрелять метко. Но с тех пор он все равно старался держаться главных дорог.

Так что в январе они ехали по главной дороге. С тех пор как закончилось Арденнское сражение, Роберт Поузи пытался выяснить, куда были вывезены сокровища из Метца. Все, что он мог делать, – это встречаться и разговаривать с чиновниками, секретарями и прочими мелкими служащими, которых разыскивал в городе и расположенном неподалеку союзническом лагере военнопленных. Все главные нацистские воры сбежали домой, на восток. Учитывая, как мало на самом деле знали эти мелкие чинуши, задание было не из простых. Под нажимом они чаще всего могли выдать еще одно имя и еще один адрес человека, который, возможно, располагал более точными сведениями.

Так Керстайн узнал, что на самом деле служба в ПИИА состояла в основном вот из такой тягомотины: находить и допрашивать не желающих ничего рассказывать чиновников, пока наконец не обнаружится тот, кто нужен. Было немного похоже на игру в пинг-понг: Поузи слышал имя, находил человека, получал от него немного информации и несколько новых имен, находил этих людей и задавал им те же вопросы, пока в результате тяжкого однообразного труда ситуация не прояснялась. Ответ почти никогда не приходил из одного источника. Обычно только в результате долгих разговоров медленно, слишком медленно, складывалась общая картина.