– Возьмите их, – настаивал декан, протягивая стопку открыток. – Покажите всем. Пожалуйста. Вы знаете, как выглядит Мадонна. Но большинство солдат не знает. Вдруг они наткнутся на нее в сарае, в доме какого-нибудь немецкого офицера или, – он помолчал, – в порту. Возьмите, чтобы они опознали ее, чтобы знали, что она – одно из чудес света.

Старик был прав. Бальфур взял открытки.

– Мы найдем ее, – сказал он.

В середине сентября 1944 года на континент отправился последний хранитель памятников из первого созыва ПИИА: капитан Уокер Хэнкок, добродушный художник-скульптор, вылетел прямым рейсом из Лондона в Париж. Из-за высокой облачности самолет летел низко, но бояться было нечего – истребителей люфтваффе уже почти не видно было в небе Франции. Из иллюминатора взору Хэнкока открывался Руан, где всего за пару недель до этого Рональд Бальфур обнаружил обгорелый остов Дворца правосудия. Даже с высоты полета было видно, как пострадал город, но в прилегающих к нему деревнях царило спокойствие: фермы, коровы и овцы. Тщательно возделанные поля с кривыми рядами изгородей выглядели причудливой мозаикой. Тихие долины и маленькие деревушки, казалось, жили мирно и счастливо, и только присмотревшись, можно было заметить оспины разрушения, избороздившие землю. Так, за весь полет Хэнкоку не встретилось ни единого целого моста.

Париж, весь покрытый ранами, показался Уокеру Хэнкоку еще прекраснее, чем когда-либо. Эйфелева башня, как всегда, возвышалась над городом, но настоящий дух свободы был не в ней – он веял на парижских бульварах. В окнах развевались сотни французских, британских, американских флагов, и, если не считать редких колонн бронетехники, на улицах совсем не было машин. «Все передвигаются на велосипедах, – писал Хэнкок жене Сайме, – и вокруг, куда ни глянь, прекрасные ножки. Париж трудно представить себе без его знаменитых такси – и все же я это видел. Электричество дают в десять, после долгого вечера в темноте, ну и, конечно, на улицах совсем нет огней. Но парижское метро работает, и народу в нем больше, чем в нью-йоркском. Военные не платят за проезд – такой порядок завели немцы, а французы решили оказать эту любезность и «освободителям». Первые проявления всеобщего ликования уже позади, и поначалу благодарность парижан незаметна. Но довольно скоро обнаруживаешь, насколько дружелюбно тут все к тебе относятся. Иногда подойдет на улице маленький мальчик в аккуратных белых перчатках и молча крепко пожмет тебе руку. А дети победнее всё норовят всучить тебе подарок: что-нибудь из своих сокровищ, вроде картинок, которые вкладываются в плитки шоколада и пачки сигарет. Сегодня я хотел купить несколько открыток в деревне неподалеку от лагеря. Хозяин магазина отказался принять за них деньги. «Мы всем вам обязаны, – сказал он. – Нам никогда не вернуть долг американским солдатам».

В воздухе уже вовсю пахло осенью, но для Хэнкока мир казался ярким и свежим, как парижское лето. «Я бывал в Париже раньше, – заключил он. – Но я никогда не перестану благодарить судьбу, что попал сюда через месяц после его освобождения».

Одну ночь он провел у Джеймса Роримера. «Джимси», как прозвали его друзья-офицеры, получил назначение, о котором мечтал: хранителем памятников в секторе Сены, иными словами, в Париже и окрестностях. Роример жил в квартире своей сестры и ее мужа, которые уехали из Парижа еще до войны. На завтрак он подал свежие яйца – подобной роскоши Хэнкок не видел уже много месяцев, – и они обменялись впечатлениями. Роример вошел в Париж с колонной генерала Роджерса – первой американской колонной, вступившей в «город огней». Над Парижем клубились столбы дыма, с крыш летели пули, тихо тлел Бурбонский дворец. Немецких пленников сводили в здание банка «Контуар Насьональ д’Эсконт» на площади Оперы. Стволы брошенного в садах Тюильри немецкого оружия еще не остыли от стрельбы. «Я никак не мог прийти в себя от восторга и переживаний, – рассказывал Роример, – пока не оказался на кровати в отеле «Лувр». Это казалось безумием: прямо посреди разрухи стоял хороший отель с горячей и холодной водой в кранах, просторными комнатами с высокими потолками, в каждой из которых были французские раздвижные окна в пол, шторы и балкон. На какую-то секунду я словно вернулся в довоенный Париж». Уокер Хэнкок не собирался задерживаться в городе. На самом деле он был даже рад покинуть Париж. Его звал долг, в который он верил так свято, что ради него оставил размеренную, удобную жизнь. В отличие от многих товарищей по оружию, у которых были свои причины, чтобы отправиться на войну, Хэнкок мог не покидать Америку. Он был знаменитым скульптором-монументалистом, в том числе автором огромных скульптурных групп («Жертва» – одна из них) в мемориале, возведенном в Сент-Луисе и посвященном солдатам Первой мировой войны. У него было две мастерские, и, несмотря на долги (еще одна причина идти на скудное армейское жалованье), он уже выполнил столько заказов и создал себе такую репутацию, что мог не беспокоиться о деньгах до конца жизни. Всего за месяц до отправления в Европу, в возрасте сорока двух лет, он женился на Сайме Натти, которую любил всем сердцем.

И все же вряд ли нашелся бы офицер, с таким же воодушевлением относящийся к службе, как Уокер Хэнкок. Впервые он попытался вступить в армию, в разведку ВВС, после Перл-Харбора – ему было уже почти сорок, но он считал своим долгом встать на защиту отечества, – но не прошел медосмотр. Тогда он записался в разведку флота, прошел медицинское освидетельствование, но тут же был переведен в пехоту и отправлен на строевую подготовку. Вскоре после этого на утреннем построении дежурный сержант объявил ему, что его переводят снова. Хэнкок надеялся, что его возвращают в разведку, но оказалось, что он выиграл конкурс на разработку дизайна Воздушной медали – высшей армейской награды за храбрость. Завершив работу над медалью, Хэнкок оказался в итальянском отделе военного департамента. И затем, наконец, его приняли в ПИИА.

«Разве жизнь не проделывает с нами, смертными, удивительные вещи? – писал он своей невесте Сайме в октябре 1943-го. – Именно сейчас, когда я так счастлив с тобой, я вдруг узнаю, что меня пошлют за океан выполнять работу, о которой я больше всего мечтаю».

Они поженились в Вашингтоне 4 декабря 1943 года. Через две недели Хэнкока призвали на фронт. «Я до сих пор помню со всей ясностью, как такси уносило меня в начало моего путешествия, а я, оглянувшись, увидел, как Сайма стоит в дверях и плачет… За всю свою жизнь я не переживал ничего горше».

Хэнкок не попал на корабль в Нью-Йорке – опять никого не предупредили о том, что на борту ожидается хранитель памятников, – и теперь ему предстояло каждый день являться в порт в ожидании свободного места на одном из кораблей. Каждый день он надевал форму и брал с собой все свои пожитки, в этом и состояла его служба. Иногда это вгоняло его в глубокое уныние. «Необходимость “быть в доступе” каждый день похожа на тюрьму, – писал он Сайме, – а я хочу быть только с тобой… [Но] в то же время я летаю в облаках, частенько забывая завести часы. Хороший же из меня будет офицер!»

Даже в грустные минуты прирожденный оптимизм и стремление видеть во всем только хорошее брали свое: «Но давай взглянем на все это с другой стороны, – писал он. – Самое прекрасное во всей этой ситуации – то, что мы знаем, как сильно любим друг друга, и счастье служить и приносить пользу от этого становится только больше».

Сайма отправилась в Нью-Йорк и остановилась с мужем в гостинице для военных. Утром он уходил, и она никогда не знала, вернется ли он обратно. Две недели Хэнкок возвращался, а потом не пришел, и Сайма поняла, что он уехал. Армия не дала им даже попрощаться.

«Солнце, и ветер, и это замечательное место, куда меня отправили, – писал он ей уже из Англии, – напоминают мне, какая это честь – лично наблюдать самые трагичные события года, а не узнавать о них из архивов в подвалах Пентагона». Он заверял ее, что в свои сорок два года все еще способен удивляться чудесам, и огорчался только, что «большинство людей проснутся слишком поздно и только тогда осознают, что упустили».