Дима запасал на ночь дрова, а мне опять охота было поговорить с ним по душам, порадоваться вместе: пока я пропадал на рыбалках, мама моя письмо прислала…

От травы поднимались золотые столбы с комарами, за озером продувал хриплую трубу свою коростель, и ночь обещала быть светлой, но душной, дышать нечем — только у большой воды и спасаться от такой духоты.

— Дима, — сказал я, — перенесём дрова к Запесочью. Ночуем у большой воды. А то здесь дышать нечем.

Мы забрали сушняк и пошли к Запесочью.

Оно угадывалось там, где село солнце: туда летели чайки, оттуда нет-нет да и наносило свежего ветра, и ближе к темноте там загостился свет.

Шёл я с работы и остановился.

На асфальте лежала булка с лункой на боку. А в лунке единолично трудился жёлтый, как огонь, попугайчик.

На почтительном расстоянии от него сидели голуби и воробьи и роптали.

«На одного целая булка — не много ли?» — булькал толстый старый голубь.

«Намнём ему бока», — тихонько призывал голубь помоложе.

«Расцветка у него не та, — вздыхали остальные голуби. — Не нашенская. Может, он очень сильный? Может, он богатырь какой-нибудь?»

Вдруг воробей в коричневом галстуке сорвался с места, с громким чириканьем сел рядом с булкой, из которой торчал огненный хвост попугайчика, и спросил в открытую:

«Кто ты такой?»

Попугайчик высунул голову из булки и прострекотал что-то непонятное. Смелого воробья как ветром сдуло.

«Что это творится-то?» — булькал старый голубь.

Попугайчик опять прострекотал, взлетел, сел точно у меня над головой, на ветку пенсильванского клёна, и затерялся в огненно-жёлтых листьях.

— Кого вы так разглядываете? — спросил меня прохожий.

— Попугайчика. Вот он сидит. Рукой достать можно.

— Не вижу.

— Не туда смотрите.

Около нас остановились другие прохожие, в основном пенсионеры, и небольшая наша толпа не пугала попугайчика.

— Не боится он нас, — говорила толпа. — Привык к людям.

— А бедный хозяин его ищет!

— Вот его хозяин рядом. Он из детсада улетел. Видите: детский сад на ремонте.

— Заморозки подходят — замёрзнет попугай.

— Он, наверное, думает, что здесь не Москва, а Австралия, и холодов не бывает…

— Ничего он не думает!

— Поймать бы его до холодов.

Попугайчик встрепенулся и улетел в дыру в заборе, за которым среди деревьев прятался бывший детсад.

Прохожие постояли и разошлись. А я вслед за попугайчиком пролез в дыру в заборе и огляделся.

Здесь было тихо, тропинки заросли травой, падали одиночные листья, и от детсада пахло нежилым. Попугайчик дал знать о себе нетерпеливым стрекотом — он вылетел из одного окна, влетел в другое — и надолго пропал.

Я обнаружил его на песчаной дорожке. Попугайчик играл со скорлупой грецкого ореха, поднимал её в клюве, тряс, бросал и опять поднимал. Но вдруг — он любил всё делать вдруг — с треском взлетел, едва ускользнув от кошки, и сел недалеко на куст боярышника.

Кошка пощурилась на его стрекотание: иди, мол, ближе, а то я не слышу, и увидела меня.

— Брысь! — закричал я. — Брысь!..

Она убежала, оглядываясь.

А попугайчик выпустил по мне несколько вопросов, стрекочущих, как автоматные очереди. Я ничего не разобрал и спросил:

— Ты что: возмущаешься или радуешься? Ах, вот оно что — любопытствуешь! Хочешь зимовать у меня в тепле?

Попугайчик улетел. А я раскрошил булку, насыпал её на деревянный столик, врытый в землю, сел в сторонке на треснутую скамью и стал читать.

«Я вышел из кибитки. Буран ещё продолжался, хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввёл меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала её».

Пока я читал пушкинские страницы, знакомые мне с тех пор, как я помню себя, на стол слетелись голуби и застучали клювами. К ним присоединились воробьи, но в середину пирующих неожиданно опустился попугайчик, и стол мигом опустел. На нём дрожало оброненное голубиное пёрышко.

«То-то, Жан! То-то, Жан! То-то, Жан!» — прострекотал жёлтый бесёнок, с вызовом пронёсся у меня над ухом, исчез и опять появился на столе.

А я мысленно окрестил его про себя: Жан Вальжан.

На месте ему не сиделось. Для него я был существом малоинтересным по сравнению с ним самим, с его радостью и свободой, с высокими деревьями, травой и домом — со всей его обретённой «Австралией», отгороженной от мира дырявым забором.

Я подумал:

«Мне он в руки не даётся… Должны же за ним прийти хозяева? Пойду-ка я домой».

Осень тогда стояла тёплая, и дома душу мою нет-нет да и навещала мысль из детства:

«Нынче зимы не будет. Один раз в тысячу лет может же природа сделать исключение!»

Ещё раз я встретил Жана Вальжана ближе к заморозкам. Вместе с голубями и воробьями он копался в железном ящике для мусора. Ящик был переполнен, птицы набилось много, и на моих глазах толстый старый голубь клювом схватил Жана Вальжана за шиворот и оттаскал, как воробья:

«Не хватай чужих кусков, интеллигент!»

«То-то, Жан!» — обиженно протрещал попугайчик, встряхнулся и заторопился клевать мусор и вдруг улетел знакомой дорогой — в «Австралию» — в дыру в заборе.

Ночью ударил заморозок, балкон мой побелел, и я понял, что Жан Вальжан погиб — замёрз в детсаде с выбитыми стёклами, и в этом виноват я, потому что по-настоящему не сделал ни одной попытки поймать его и поселить в тепле.

Я оделся и пошёл в «Австралию». Забор, деревья, деревянный столик и брошенный дом заиндевели, под ногами скрипели палые листья. В доме было холоднее, чем на улице, от стен с ободранными обоями веяло стужей, а от моих шагов от первого ко второму этажам витало эхо.

В доме уцелело несколько звеньев батареи парового отопления, и я удивился немного, почему их не растащили: дефицит всё-таки. Жана Вальжана я обнаружил на ветоши, на батарее — она была горячей, и он не замёрз до смерти, а только дремал, не в силах двигаться.

Я взял его в руки — до чего же он лёгонький! — положил под пальто и принёс домой. Он не сразу пришёл в себя, и мне показалось, что ему нравится необычное сонное состояние.

Со временем он ожил, облетел комнату, познакомился с каждой вещью в отдельности, высказал вслух, что он о ней думает, и обосновался на книжном шкафу.

С книжного шкафа Жан Вальжан произнёс длиннейший трескучий монолог об Австралии:

«Почему люди так туго соображают? Им надо немедленно вылезти из тесных и тёмных квартир и жить в Австралии, не будь я Жан Вальжан. Там всегда тепло и просторно и есть что поесть. Зачем вы меня поселили в этой большой клетке с мёртвыми запахами старых книг и искусственного ковра? Жил бы я себе в Австралии, спал бы на ветоши, наброшенной на батарею из трёх звеньев, летал бы среди высоких жёлтых деревьев. Здесь попугай одинок, а в Австралии он рано или поздно встретит подругу, то-то же, то-то же, то-то же, не будь я Жан Вальжан!»

— Я же тебе желаю добра, — сказал я ему. — Хочешь семечек?

И я насыпал ему на подоконник пригоршню очищенных семечек. От еды он не отказался, а после трапезы улетел на книжный шкаф, долго чистился там, поскрипывал и посвистывал — мне показалось, что это любовная песнь и она адресуется его невстреченной подруге.

Назавтра я пришёл с работы — Жана Вальжана дома не было. Форточка была открыта — день был со снегом, ветреный, ветер, по-видимому, и открыл форточку.

Я побежал в «Австралию». По её тропинкам торопилась позёмка, а в пустых комнатах детского сада гулял ветер и сеялся снег. Снег натрусило на ветошь на батарее парового отопления. Батарея была, как и раньше, горячей, и тогда я сравнил заброшенный детсад с человеком, в котором остался живым один уголок и от этого уголка может вернуться жизнь во всего человека…

А Жана Вальжана нигде не было.

Он, конечно же, летел сюда и ничего другого, кроме своей «Австралии», не знал в нашем городе. Но не долетел. А может быть, успел спрятаться в попутной форточке? Не знаю. Только с тех пор я его больше не видел.