Бредежор был одним из самых известных адвокатов в Стокгольме.
— Ба!… А это кто такой?— внезапно воскликнул он, заметив Эрика.— Молодой рыбак или скорее юнга из Бергена?… Да ведь он читает Гиббона по-английски! — продолжал Бредежор, бросив наметанный взгляд на книгу, целиком завладевшую вниманием маленького крестьянина.— Неужели тебе интересно, мальчуган?
— Да, сударь, я давно уже мечтал прочитать все тома «Падения Римской империи»,— простодушно ответил Эрик.
— Разрази меня гром! Оказывается, бергенские юнги любят серьезное чтение. Ты в самом деле из Бергена? — тотчас же спросил он.
— Нет, сударь, я из Нороэ, но он недалеко от Бергена,— ответил Эрик.
— А разве у всех мальчиков в Нороэ такие черные глаза и волосы, как у тебя?
— Нет, сударь, у моего брата и сестры и у всех моих товарищей волосы светлые, почти такие же, как у этой барышни. Но у нас так не одеваются,— улыбаясь, добавил Эрик.— Поэтому наши девочки на нее совсем не похожи.
— В этом я не сомневаюсь,— сказал Бредежор.— Мадемуазель Кайса — дитя цивилизации. А там — настоящая природа, без прикрас, единственным украшением которой является простота. А что вы собираетесь делать в Стокгольме, мой мальчик, если это не секрет?
— Господин доктор был так добр, что обещал определить меня в колледж.
— А, вот оно что,— произнес адвокат, постукивая по своей табакерке кончиками пальцев.
И Бредежор обратил вопрошающий взгляд на хозяина, как бы требуя у него разъяснения, но по едва заметному знаку он понял, что нужно повременить с расспросами, и сразу же переменил тему разговора.
Друзья беседовали о дворцовых и городских новостях, обо всем, что произошло в свете после отъезда доктора. Затем фру Грета отодвинула крышку с ломберного стола и положила на него карты и фишки. Вскоре воцарилась тишина: трое друзей полностью погрузились в хитроумные комбинации виста.
Доктору было присуще невинное желание всегда выходить из игры победителем и менее безобидная привычка — относиться безжалостно к промахам своих партнеров. Он не пропускал случая позлорадствовать, когда эти ошибки позволяли ему выигрывать, и громко негодовал, если проигрывал сам. Он не мог отказать себе в удовольствии после каждого роббера [23]объяснить неудачнику, при каком ходе тот «дал маху», какую карту ему следовало бы поставить после битой и какую придержать.
Среди игроков в вист это довольно распространенный недостаток, который становится особенно невыносимым, когда превращается в манию, и жертвами его ежевечерне оказываются одни и те же лица. К счастью для него, доктор имел дело с друзьями, умевшими вовремя охладить его пыл — профессор своей неизменной флегматичностью, а адвокат — добродушным скептицизмом.
— Вы, как всегда, правы,— с серьезной миной заявлял первый в ответ на самые резкие упреки.
— Дорогой Швариенкрона, вы же прекрасно понимаете, что зря тратите порох, читая мне нотации,— смеясь, возражал второй.— Всю свою жизнь я допускаю грубейшие ошибки в висте и, что самое ужасное, никогда в этом не раскаиваюсь.
Ну что поделаешь с такими закоренелыми грешниками! И доктор вынужден был воздерживаться от своих критических замечаний, хотя его выдержки хватало не более чем на четверть часа. В этом отношении он был неисправим!
Так случилось, что именно в тот вечер доктор Швариенкрона проигрался в пух и прах. Его дурное настроение проявлялось в самых обидных замечаниях по адресу профессора, адвоката и даже «болвана» — подставного игрока, когда у того не оказывалось козырей, которые доктор считал себя вправе позаимствовать. Но профессор невозмутимо выставлял свои фишки, а адвокат в ответ на самые ядовитые упреки отделывался только шуточками.
— Почему я должен изменить свой метод, выигрывая при плохой игре, в то время как вы, такой искусный игрок, проиграли?
Так продолжалось до десяти часов, пока Кайса не начала разливать чай из блестящего медного самовара. Любезно подав чашки игрокам, она молча удалилась. А потом явилась фру Грета и проводила Эрика в предназначенную для него маленькую, чистенькую, белую комнату на втором этаже.
Трое друзей остались одни.
— Так вы скажете нам наконец, как вы нашли юного рыбака из Нороэ, читающего Гиббона в оригинале? — спросил Бредежор, насыпая сахар во вторую чашку чаю.— Или это тайна, которая не подлежит огласке, и тогда мой вопрос неуместен?
— Никаких секретов: я охотно расскажу вам историю Эрика, если вы только способны держать ее покуда про себя,— ответил доктор, в тоне которого все еще сквозило раздражение.
— Вот видите, я так и знал, что здесь все не так просто! — воскликнул адвокат, удобно раскинувшись в кресле.— Мы вас слушаем, дорогой друг, и можете не сомневаться, не злоупотребим вашим доверием. Признаться, этот малыш меня интересует как любопытный казус.
— Да, действительно любопытный казус,— продолжал доктор, польщенный заинтересованностью друга,— и даже осмелюсь сказать, что, кажется, нашел ключ к этой загадке. Сейчас я вам изложу все данные, а вы мне потом скажете, совпадет ли ваше мнение с моим.
Доктор прислонился спиной к большой изразцовой печи и, немного подумав, начал рассказ: о спасательном круге с надписью «Цинтия», об одежде малютки, которую ему показала матушка Катрина, о монограммах [24], вышитых на вещах Эрика, о золотом колечке для зубов с латинским изречением и, наконец, о необычной внешности мальчика, так резко выделявшей его среди других детей в Нороэ.
— Теперь вы знаете об этой загадочной истории столько же, сколько и я. Но должен еще заметить, что уровень развития ребенка в немалой степени объясняется влиянием Маляриуса, а не только замечательными природными способностями мальчика. Конечно, и последнее обстоятельство нельзя недооценивать, но оно не может помочь в разрешении стоящей передо мной задачи: выяснить, откуда этот ребенок и где нужно вести розыски, чтобы обнаружить его семью. Мы располагаем сейчас только немногими данными, которыми следует руководствоваться в решении вопроса, а именно: физические признаки, говорящие о принадлежности ребенка к определенной расе, и название «Цинтия» на спасательном круге.
По первому пункту,— продолжал доктор,— сомнений быть не может. Ребенок принадлежит к кельтской расе [25]. Это чувствуется во всем его облике. Перейдем к следующему вопросу. «Цинтия» — несомненно, название судна, о чем свидетельствует надпись на спасательном круге. Его мог носить как немецкий корабль, так и английский. Но, поскольку буквы были не готические [26], приходим к заключению, что «Цинтия» — имя английского корабля. Ибо только английское судно, отправляющееся в сторону Инвернесса или Оркнейских островов, могло потерпеть крушение в местах, близких к Нороэ. Учтите также, что младенец — жертва кораблекрушения — вряд ли выжил бы, путешествуя в люльке по морю длительное время. Итак, мои друзья, каково же будет ваше мнение теперь, когда вам известны все факты?
Ни профессор, ни адвокат не знали, что ответить.
— Значит, господа не в состоянии сделать никакого вывода? — продолжал доктор, в тоне которого чувствовалось скрытое торжество.— Быть может, они даже усматривают некоторое противоречие между двумя обстоятельствами? Ребенок — кельтской расы, а судно — англосаксонского происхождения? Но противоречие окажется мнимым, если вы вспомните о такой важной стороне дела, как проживание народа кельтского происхождения на соседнем с Великобританией острове — в Ирландии. Вывод мне кажется неопровержимым: спасенный ребенок — ирландец. Вы согласны со мной, Гохштедт?
Если и существовало что-нибудь на свете, чего больше всего не выносил достойный профессор, так это высказывать определенное суждение по тому или иному вопросу. И надо признаться, вывод доктора, предложенный на его беспристрастное рассмотрение, был по меньшей мере скороспелым. Поэтому, ограничившись ничего не выражающим кивком головы, Гохштедт только ответил:
