Я встретила Габриэля и Пятницу в один и тот же день и в один и тот же день потеряла их обоих, поэтому и вспоминаю их я всегда вместе. То, что они вошли в мою жизнь, в некотором смысле явилось следствием моего характера, потому что с самого начала мне показалось, что они нуждаются в моей защите. Всю жизнь до того мне приходилось защищаться самой, и, мне кажется, я была рада встретить кого-то, кто казался еще более уязвимым, чем я сама. И потом, до их появления в моей жизни, у меня никогда не было ни возлюбленного, ни собаки, поэтому естественно, что я была рада вдруг обрести их обоих.

Я очень хорошо помню тот день. Была весна, и над вересковой пустошью гулял свежий ветер. После обеда я выехала из ворот Глен-хауса верхом, ощущая себя так, будто вырвалась на волю из темницы. Это чувство я испытывала с тех пор, как вернулась домой после нескольких лет, проведенных в пансионе в Дижоне.

Мой дом был мрачным местом. Иначе и быть не могло, раз в нем властвовал тот, кого больше не было. В первые же дни по возвращении я решила для себя, что жить прошлым я не собираюсь. Что бы не случилось со мной, я не буду оглядываться назад. Мне тогда было всего девятнадцать лет, о я уже выучила этот важный урок — жить надо настоящим и будущим, но никак не прошлым.

Сейчас, вспоминая то время, я понимаю, что я была готовой жертвой дня той судьбы, которая подстерегала меня.

За шесть недель до того, как все это началось, я вернулась в свой родной Йоркшир, откуда четыре года назад уехала, чтобы поступить во французский пансион. За все время учебы я ни разу не приезжала домой на каникулы, потому что путешествие от Дижона до Йоркшира требовало больших расходов, а мое обучение и содержание в пансионе стоило и так слишком дорого.

Из Дижона до Лондона я ехала в обществе своей школьной подруги Дилис Хестон-Браун и ее матери. Об этом договорился мой отец, так как молодая леди и помыслить не могла о том, чтобы путешествовать на такие расстояния в одиночестве. Миссис Хестон-Браун доставила меня на вокзал Св. Панкраса, посадила в купе первого класса поезда, идущего до Хэрроугейта, где меня должны были встречать.

Я, конечно, рассчитывала увидеть на станции своего отца, а также надеялась, что там будет и мой дядя. Последнее было глупо с моей стороны, так как если бы дядя Дик был в это время в Англии, то он непременно бы приехал за мной в Дижон.

Так или иначе, за мной на станцию прибыл Джемми Белл, конюх моего отца. Увидев мой огромный чемодан, Джемми присвистнул.

— Вот это да, мисс Кэти, похоже, вы у нас превратились в настоящую молодую леди.

Меня давно уже не называли «Мисс Кэти» — в Дижоне я была или Кэтрин, или мадемуазель Кордер. «Мисс Кэти» звучало как обращение к кому-то другому, настолько я от него отвыкла.

Джимми, вытаращив глаза, смотрел на мое бархатное дорожное пальто с пышными рукавами и соломенную шляпку, украшенную шелковыми маргаритками. Моя внешность явно его поразила, ведь в нашей деревне ему не часто попадались на глаза одетые по последней моде женщины.

— Как мой отец? — спросила я. — Я думала, он меня встретит.

Джемми выпятил нижнюю губу и покачал головой.

— Жертва подагры, — сказал он. — Не может выносить тряски. К тому же…

— К тому же — что? — резко спросила я.

— Ну-у, — протянул Джемми, — он сейчас только выбирается из своей хандры.

При этих словах я ощутила давно уже забытый страх, который сопровождал мое детство. Это приступы «хандры», то и дело одолевавшие моего отца, были проклятием нашего дома. «Тише, мисс Кэти, ваш отец опять хандрит…» В такие дни в доме воцарялась гнетущая тишина, когда все должны были говорить шепотом и ходить на цыпочках, чтобы не потревожить отца, запершегося в своей комнате. Когда он в конце концов выходил на свет Божий, он был еще бледнее, чем обычно, и под глазами у него лежали темные круги. Пока я жила во Франции, я позволила себе забыть об этих пресловутых приступах, преследовавших моего отца.

— А дядя дома? — спросила я.

Джемми помотал головой.

— Мы его уже больше полугода не видели. Похоже, что еще полтора года пройдет, пока он приедет.

Я кивнула. Дядя Дик был морским капитаном, и еще в Дижоне я получила от него письмо, где он писал о своем дальнем плавании и о делах, которые надолго задержат его в Америке.

Мне стало грустно. Мое возвращение домой было бы гораздо более радостным, если бы я знала, что меня там встретит дядя Дик.

— Что-то вы очень молчаливы, мисс Кэти, — сказал Джемми.

Он был прав. У меня не было настроения разговаривать. Конечно, я могла бы спросить его о том, что произошло дома за время моего отсутствия, что изменилось, но я предпочитала разобраться во всем сама и увидеть все собственными глазами.

Наконец, мы въехали в нашу деревню, Гленгрин — несколько домов, сгрудившихся вокруг церкви, гостиница или, скорее, постоялый двор, большой луг и разбросанные по его краям коттеджи. Наша двуколка проехала мимо церкви, сквозь ворота усадьбы и по аллее, ведущей к дому. Он оказался меньше, чем я его помнила, но я сразу узнала вечно опущенные шторы, из-под которых виднелись кружевные занавески. Я знала, что поверх них изнутри висят тяжелые бархатные занавеси, преграждающие путь солнечному свету.

Был бы дома дядя Дик, он раздвинул бы занавеси и поднял бы шторы, а Фанни стала бы ворчать, что от солнца потускнеет мебельный лак.

Двуколка остановилась, я соскочила на землю, и в этот момент из дверей мне навстречу вышла Фанни собственной персоной.

Ее полная, коренастая фигура йоркширской крестьянки наводила на мысль о смешливом добродушии характера, но это было заблуждением — то ли она родилась такой, то ли годы, проведенные в нашем невеселом доме ее такой сделали, но смеяться она не умела и всегда была со мной строга, как классная дама.

Вот и теперь, она оглядела меня критическим взглядом и недовольно произнесла:

— Вы совсем отощали в ваших этих заграницах.

Я улыбнулась. Это было не очень-то сердечное приветствие со стороны женщины, которая не видела меня четыре года и была мне единственной «матерью», которую я помнила. И в то же время ничего другого я от нее не ожидала. Фанни никогда меня не баловала, и с ее точки зрения любое проявление любви ко мне было бы глупостью. Она свято верила, что только ругая меня, она достойно проявляет свою ко мне привязанность. Заботясь обо мне, кормя и одевая меня, она никогда не позволяла мне никаких капризов и излишеств, ничего из того, что она презрительно называла «финтифлюшками». Она гордилась своей прямотой, истовой правдивостью и тем, что никогда не скрывала своего мнения, которое, кстати, чаще всего было весьма суровым. Достоинства Фанни мне были хорошо известны, но мне всегда не хватало хоть немного ласки, а этого от нее добиться было невозможно.

Смерив насмешливым взглядом мой парижский туалет, она сказала:

— Вот, значит, что там у вас носят.

— Да, — холодно сказала я и спросила: — Мой отец дома?

— Кэти! — произнес вдруг его голос, и я увидела, что он спускается по лестнице. Он был бледен, с синяками под глазами, и я, впервые увидев его глазами взрослого человека, подумала: «У него какой-то потерянный вид, будто он чужой в доме и не знает, где его место».

— Отец!

Мы обнялись, но, хотя он и постарался проявить радость, я чувствовала, что она не идет от сердца. У меня появилось странное ощущение, будто он недоволен, что я вернулась домой, что он бы предпочел, если бы я осталась во Франции.

Таким образом, едва вступив в дом, где я родилась и где я не была четыре года, я почувствовала, что его стены давят на меня и стала мечтать о том, чтобы вырваться из них на свободу.

Если бы только дядя Дик был здесь! Все было бы тогда по-другому.

Войдя в свою комнату, я подняла шторы и впустила солнце. Моя спальня была на верхнем этаже дома, и из ее окна открывался чудесный вид на вересковую пустошь, которую я так любила. Я вспомнила свои первые прогулки верхом на моем пони, в которых, когда он был дома, меня сопровождал дядя Дик. В его отсутствие со мной ехал кто-нибудь из конюхов, и это было совсем не то, что с дядей, который брал меня с собой в кузницу, где я смотрела, как подковывают лошадей, или на постоялый двор, где он позволял мне попробовать домашнего вина… «Завтра, — подумала я, — я поеду на пустошь верхом и на этот раз я буду одна».