— Мамочка! — начала я так, словно сейчас закачу получасовую прощальную речь со слезами, но тут же отрезала: — Нет.

— Хорошо. — Показалось мне, или мама в самом деле облегченно выдохнула? — Стало быть, наказы остаются прежними. Во всем, что касается распорядка дня и учебы, ты беспрекословно слушаешься Глашу и Трофима Денисовича. За пределы усадьбы выходишь только в сопровождении Кучума. Особенно когда захочешь прогуляться в направлении негритянской деревни.

Мама упрямо не желает говорить Наши Новые Соседи. Предпочитает платить ежемесячный штраф за нетолерантность, но называть негров неграми, китайцев китайцами, а евреев евреями. По-моему, зря. Лучше бы эти средства на что-нибудь полезное истратила. Например, на подружку для моего Сцеволы. Очень хочется посмотреть, как у дымкролов обстоят дела с любовью.

— Ну и все, пожалуй. Иди, я тебя поцелую.

— Счастливого пути, мамочка, — пролепетала я, подставляя маминым губам щечку. — Счастливого пути, папочка!

У дяди Матвея порозовели от удовольствия мочки ушей. Он неловко чмокнул меня в макушку, а через секунду уже подсаживал маму на первую ступеньку трапа. Потом запрыгнул сам. Трап, хоть и выглядел хрупким, принял его, не скрипнув, не покачнувшись. А ведь дядя Матвей — самый большой человек, какого я встречала в жизни. Мама рядом с этим исследователем приполярных болот выглядит прямо-таки Дюймовочкой.

Трап пополз вверх, из гондолы полилась торжественная и одновременно веселая музыка. В бортах открылись люки, оттуда выдвинулись жерла крошечных пушечек и начали палить во все стороны, разбрасывая конфетти. Похожее на тощего крокодила облако напугалось канонады и превратилось в стайку пушистых обрывков. Впечатлительный Сцевола зарыдал.

Дирижабль оторвался от причального шеста и, продолжая сорить разноцветными, быстро тающими в воздухе кружочками, поплыл на восток.

Наши домашние буратины, Глаша и Трофим Денисович, прощально замахали деревянными ладошками, а дяди Матвеев Кучум издал возглас, напоминающий рев сирены и застучал друг о друга кончиками рогов. Сейчас на них были надеты толстые, ярко-желтые резиновые пробки, поэтому звук получился чудной — как будто кто-то изо всей силы аплодирует маминому и папиному отбытию.

Я поймала себя на мысли, что впервые назвала дядю Матвея папой — не для маминого или его собственного удовольствия! — и хмыкнула. Это следовало серьезно обдумать, а где лучше всего думается, как не в маленькой уютненькой лесной избушечке, построенной собственными руками?

Спутники в путешествии мне были решительно не нужны, поэтому я сделала вид, что расплакалась и помчалась в свою комнату. С мамой такой трюк не прошел бы, но буратины — другое дело. Глаша прижала ладошки к щекам и закачала головой, жалея ребенка. Могу поспорить на любое ухо или глаз Сцеволы, что как минимум час она не решится потревожить мое грустное уединение. Трофим Денисович, глядя на нее, тоже закряхтел в великом расстройстве, а Кучум… Разве что-то разберешь на деревянной морде чужого буратино — будь она даже размером с кабину автобуса?

В комнате я первым делом заперлась, после чего вытащила из-под софы лопатку. Лопатка у меня замечательная, с титановым, хорошо отточенным штыком (сейчас зачехленным) и крепким черенком. Ею можно не только копать, но и рубить нетолстые ветки, крапиву и колючие головы репейникам. А также гвоздики забивать — если приноровиться. Можно сказать, что избушечку свою я построила исключительно ею. Спасибо Трофиму Денисовичу, из чьего хозяйственного сарайчика я ее крайне ловко стянула в начале весны.

Потом я уложила в рюкзачок бутылку воды, пакет крекеров, монтажный скотч и рулон пленки анизотропной прозрачности, чтоб соорудить в крыше окошечко. Сцевола, проскользнувший в щелку под дверью, скакал вокруг меня, так откровенно радуясь предстоящему походу, что я передумала наказывать его. В конце концов, отражение на боку цеппеллина было и в самом деле потешное.

С домиком было что-то неладно — я поняла это сразу, едва его увидела. И пусть внешне все было нормально, однако острые коготочки тревоги царапнули под мышками, проехали по спине и чувствительно вонзились в попу. Я в один миг сбросила рюкзачок и, перехватив поудобнее лопатку, двинулась разбираться. Через несколько шагов стало ясно, что меня насторожило — от избушки явственно тянуло табачным дымом. Затем послышались голоса. Два мальчишеских голоса. Потом я увидела разорванную пленку на окне, а через дыру — невозможную картину. Маленькая мерзкая тощая обезьяна спускала штаны и пристраивалась в углу под гамаком с вполне определенной целью.

Я ворвалась в домик, точно демон возмездия. Близнецы Олубару завизжали в диком страхе. Тот, что без штанов, опрокинулся назад и закрыл лицо руками. Второй попытался прорваться мимо меня наружу, но налетел ухом на черенок лопаты и, вращаясь волчком, укатился назад.

А после я их лупила. Любо-дорого вспомнить, как я их лупила. Все тем же черенком лопатки. Тощий успел-таки навалить под гамак, и это взбесило меня просто нечеловечески. Я метелила их так, будто хотела убить. Да что там! — я в самом деле хотела убить этих маленьких черномазых засранцев; Наших, ни дна им ни покрышки, Новых Соседей; погорельцев, сердобольно принятых в уютный домик и начавших в нем признательно делать кучи по углам.

Наконец я выдохлась. Близнецы Олубару скулили, растоптанная мерзость смердела, на обрывке оконной пленки раскачивался Сцевола и смотрел на меня огромными испуганными глазами. Еще бы — маленькая миленькая девочка в роли истязательницы негритят повергнет в ужас кого угодно.

Отведя взгляд от дымкрола, я приказала близнецам навести порядок. И пусть мне это было уже не нужно, возвращаться в изгаженный домик я не собиралась больше никогда, но… дело принципа. Напачкал — убери.

Тихонько подвывая и поминутно величая меня доброй белой госпожой, побитые Олубару стали заниматься тем, что, по их мнению, должно считаться уборкой. Смотреть на это было тошно, я плюнула и ушла.

Позабыв про рюкзачок, я брела в сторону дома. Ноги дрожали. На сердце было гадко. Куда гаже, чем в избушечке. Слезы потекли сами собой. Мне вовсе не хотелось плакать, а они текли и текли, превращая мир во влажную хлюпающую муть. Поэтому Кучума я разглядела, только упершись в него носом.

— Отвела душу? — пророкотал он и соорудил из пальцев подобие насеста с лесенкой. — Присаживайся.

Я вскарабкалась по «ступенькам» и уселась, пригорюнившись. Против ожиданий сидеть оказалось довольно удобно. Поверхность насеста была теплой и слегка пружинистой.

— Что прикажешь с тобой делать?

— Отшлепай, — обреченно предложила я.

Скосила глаза на его пальцы. Страшенные когти, которыми в экспедициях дяди Матвея Кучум роет бывшую вечную мерзлоту и отбивается от белых медведей, были защищены такими же пробками, как рога. Интересно, мелькнула мысль, зачем ему рога? С кем сражаться? Неужели Глашина болтовня о том, что вместе с мерзлотой оттаяли гигантские доисторические чудовища, правда? Или прав Трофим Денисович, утверждающий, что из Ледовитого океана на сушу полезли звери, каким нет названия? Да нет, чепуха. Скорее всего это антенны. Или место для багажа.

— Отшлепать — слишком просто, — возразил буратино. — Дело-то вырисовывается нешуточное. Расизм с отягчающими обстоятельствами.

— Какими еще отягчающими?

— Ну, ты же приказала им называть тебя белой госпожой.

— Вранье! — возмутилась я. — Они сами начали.

— Так ведь ты не возражала.

Я шепотом выругалась. Совсем не по-детски. Обвинение в расизме — очень, очень плохо. Штрафами как за нетолерантность не отделаешься. Если расизм доказан, провинившихся взрослых лишают части гражданских прав. А подростков, между прочим, невинности. Что, по сути, то же самое. Заключить брак почти невозможно, к избирательным урнам не допускают. А ведь каждое пропущенное голосование — отрицательные баллы в социальной карте. Худшее медицинское обслуживание, ущербное образование и так далее. По телику о таких случаях постоянно рассказывают.