Все слушали эти рассказы в большом волнении, но пуще всех волновался князь. Да не страхом волнение это питалось, а заново проснувшимся любопытством. Как кончили гонцы охать и руками махать, завертел князь головой — где, мол, вчерашние пришлецы из Холлхалла? Вытолкнули вперед сэра Дойлака с его рыцарями, а с ними и Джаредину. Князь окинул их суровым взглядом.

— Это что ж выходит, — сказал громко, на целый двор, — выходит, что это вы, нерадивые, привезли в мои края этакое чудовище, да еще и освободиться ему позволили?

Сэр Дойлак бухнулся князю в ноги. Запинаясь и захлебываясь, твердил, что нет в том его вины, что он всего лишь слуга, связанный присягой с владетелем Эльдаком. И что владетель ему прикажет, то и делает, а как да почему — не его ума дело и, стало быть, никак не его вина.

— А что до того, кто тварь эту на волю выпустил, — закончил он, кидая на Джаредину лютый взгляд, — так то же, ей-богу, светлый князь, не мы! Все проклятая девка! Говорил я ей — чего полезла в трюм? Не полезла бы, ничего бы и не было!

Тут князь посмотрел на Джаредину в первый раз. Присмотрелся, пальцем поманил. Она подошла. После того, что у Эльдака в замке вытерпела, после вчерашнего позорного прибытия на пристань, ничего уже, кажется, не робела.

— Ты, стало быть, дева-драконоборица, про которую Эльдак писал? — Князь окинул ее взглядом, скептично поджав губы. Ответа ему явно не требовалось. — Ну, скажи, как тогда дракона упустила. И что с ним делать теперь.

Народ примолк, вслушиваясь. Всем любопытно было — что эта неказистая девка скажет, что сделает. Джаредина пожала плечами, без страха глянула князю в лицо.

— Там, на корабле, он меня к себе призвал. Не голосом, а нутром, по-своему, по-драконьи. Я тогда не знала, что он так может, знала бы — не пошла. Но что толку теперь жалеть.

— И верно, — кивнул князь. Похоже, ему по душе пришлось, что девка, в отличие от здорового рыцаря, не лебезит и не пресмыкается, честно признавая свою вину. — Но теперь летает эта тварь над угодьями моими, будто над своими собственными. А ведь испокон веку не было такого, чтобы драконы покидали свои логова за Льдистым морем и долетали до Семи Долин. Ты драконоборица, ты и скажи — как с ним сладить?

— Знаю одно, — ответила та. — Все, сделанное из золота, — для него смерть лютая. Только так его и можно сразить. А еще — что никто не в силах оградиться от его чар, когда он дурман насылает.

— Но ты-то можешь.

— Вроде могу. Хотя, как видишь, светлый князь, он и меня обхитрить сумел.

— И мудрено ли? — ответил князь неожиданно тихо. — Если правда все, что говорят старые легенды о драконах, то нет на свете хитрей и коварней твари… особенно когда она обернется человеком. Так старики говорят, а старики, знаешь ли, врать не станут. — Сказав так, князь себя по коленям хлопнул, вскинул голову и улыбнулся почти весело. — Ну, полно горем убиваться. Значит, и вправду завелся у нас дракон — но завелась и драконоборица! Ты его сюда привезла, ты его выпустила — тебе его и заново усмирять. А не усмиришь, так хоть убей — и то прок.

Джаредина обомлела. Ей и провожать-то стреноженного дракона в плавании казалось непосильной задачей, не по ее умению, не по ее уму — а тут…

— Да как же я его убью, — выдавила она, — я ж острей мотыги ничего отродясь в руках не держала…

Усмехнулся князь. Коротко так, сухо. Недобро.

— А это уж не моя забота. Ты, сэр Дойлак! Да встань, будет уж бороду в пыли полоскать. Бери эту девку, и чтоб за месяц сделал мне из нее справного воина. Чтобы дьявола самого при случае за хвост оттаскала, не то что дракона. Справишься — помилую. А теперь пошел вон!

Так поселилась Джаредина, дочь Гуса-мельника, в столичном городе Клеменсе. Так начали ее лепить, обжигать и выковывать наново, чтобы вышел хоть какой-то толк. Да только сколько ни обтесывай гранитный камешек, алмазом ему вовек не заделаться. Хоть все точило затупи — не будет проку.

Нет, сама по себе мысль князя Григаля была не столь уж и вздорна. Хотя в Семи Долинах воинскую науку испокон веков постигали мужчины, оставляя женщинам поле, пеленки и кухонную печь, история знавала женщин, встававших с мужчинами вровень на ратной стезе. Были они обычно благородных кровей, сызмальства посвящали себя боевому искусству и к шестнадцати годам орудовали мечом столь же ловко, как их сверстницы в длинных платьях орудовали иглой и прялкой. Самой известной из них была, разумеется, несравненная дама Альменара, дева красоты неописуемой, изысканности сказочной и воинского мастерства столь преотменного, что справлялась с пятью полностью снаряженными рыцарями, а если снаряжения они были легкого — то даже и с восемью. Прославилась она тогда на все Семь Долин как победами на турнирах, так и ратными подвигами в вечной войне с проклятой Вирьеррой, и, сказывали, лично поднесла князю на окровавленном мече корону вирьеррского короля. И хотя ни до, ни после нее никто из женщин себя подобной славой не покрыл, однако до сих пор оставалась дама Альменара примером того, что и из слабой девицы может выйти знатный толк.

На беду Джаредины, князь Григаль верил в это так же упорно, как и не верил сэр Дойлак.

Девка-то она была, спору нет, крепкая. Когда устроили ей обычное для новичков испытание — дали в руки круглый щит и велели им закрыться, держа удар булавой, — выдержала с честью. И храбрости ей оказалось не занимать: тоже по обычаю, втиснули в широко разведенные руки полено, а рыцарь на всем скаку по нему мечом рубанул — и напополам! Иные мужики, не выдержав, при одном виде занесенного над ними сверкающего клинка с воплем полено кидали и валились ничком. А Джаредина головы не уронила, только зажмурилась, а потом неловко вытряхнула из ладоней рассыпавшееся дерево. Сила и храбрость — что еще надо славному воину? А оказалось, что очень много всего, чему неоткуда было взяться у крестьянской девки.

Да, была она вынослива — не зря с отцом перетаскала тысячи мешков с мукой, — но от легчайшего доспеха пот по ней хлестал ручьями, так что задыхалась и падала еще до того, как ее тренировочной палкой поперек спины вытянут. Да, была ловка — но чутья бойцовского не было у ней напрочь, и откуда ждать удара, чтоб уклониться вовремя, она никогда не умела предугадать. А уж как меч в руки взяла — тут и вспомнились всем ее собственные слова про мотыгу, да как грянул хохот, так и гремел, не смолкая, долго-предолго. Один Дойлак не улыбался, смотрел на треклятую девку, набычившись, и желваки по скулам гонял. Разве ж сделаешь воина из этой тупой коровы? Да, в отличие от всех известных Дойлаку девок, она в состоянии поднять меч и удержать его — так что толку, если она скорее себе самой ногу оттяпает, чем к цели приблизится хоть на сажень? Безнадега! Будь у Дойлака годик, лучше два, он, может, научил бы бестолковую девку хотя бы нормально отражать удары и защищаться. Но она-то не обороняться была призвана — нападать. Найти, заманить и убить дракона, самого опасного в известном мире врага, какой только может повстречаться на пути рыцаря. Тут не то что руки — голова опускается, так и предчувствуя, что вот-вот запляшет по полу, скатившись с плеч долой. Ибо новой ошибки светлый князь уж точно не простит…

Промаялись так неделю. Джаредина уставала, но не жаловалась, только разок или два немножко поплакала в отведенной ей тесной комнатке, и то больше от обиды, чем от горя. Не она набивалась в рыцари, и тем паче — в драконоборицы. Так за что же все это ей?

Но на вторую неделю одному из рыцарей, помогавших Дойлаку в обучении нерадивой девки, снизошло озарение. Пусть, сказал, бросит меч, все равно не будет толку — а пусть-ка лучше попробует добрый лук. Ведь можно же дракона сразить стрелой с золотым наконечником? Вот и попробуем…

Дойлак не особенно этой мыслью вдохновился, а Джаредина невольно воспряла. Лет двенадцать назад, когда была она еще сопливой босячкой, был у нее дядька Шор — материн брат. В семье он считался за паршивую овцу и безнадежную бестолочь, а все оттого, что к двадцати годам так и не выбрал себе ни девицы по нраву, ни занятия по нутру. Только и было у него интереса, что взять на рассвете тисовый лук, собственноручно натянутый, и уйти до вечера в лес. И добро бы еще зайцев и перепелок к господскому столу настрелять — так нет! Вбил себе в голову блажь, что всякая тварь живая под теми же богами ходит, что и человек, и негоже у нее жизнь зазря отнимать. Он и мяса-то не ел, даже в праздники, все на бобах да тыкве перебивался. И вот пойдет он в лес и примется стрелять по пням. Всегда только по мертвым пням, оставшимся от вырубленной поляны — никогда по живому дереву стрелу не пустит. Или вот по камням стрелял тоже. По утоптанной проезжей дороге, засев на дереве далеко в лесу, через луг. Меткость глаза и твердость руки оттачивал — а для чего, для кого? Никому не ясно было. Одна Джаредина его любила и, когда батюшка отпускал и у матушки дел по дому для нее не находилось, уходила с дядькой в лес. И там он давал ей иногда свой лук пострелять, учил, как руку класть, чтоб не дрожала, как глаз щурить, чтоб не подвел. И крепко-накрепко заказывал — никогда не стрелять по живому…