Снег пошел хлопьями, ветер крутил его в воздухе, и скоро ничего не стало видно вокруг нас на расстоянии 15 шагов. Сейчас уже все шли вместе, но еще связанные веревками. Ноги начали уже проваливаться в снегу, следы заносило моментально. Впереди группы шел Бархаш, шел он так медленно, что нудным казался весь этот путь, к тому же в моей четверке почти у всех неимоверно стали мерзнуть ноги. Постепенно у моих трех товарищей наступило демобилизационное настроение. Нагуманов и Сухотдинов торопятся идти скорей вниз. Немного погодя и Герасимов заявил: «Ну ее к черту, с вершиной вместе. Сегодня же спускаюсь обратно».

Ноги окоченели окончательно. У меня начинала болеть голова, а Бархаш все так же медленно шел, останавливаясь через каждые два-три шага. Наконец, я не вытерпел и сказал ему: «Львович, давай чуть-чуть побыстрей. Ноги-то, ведь, не деревянные – замерзают, да и недалеко осталось до намеченного места». В ответ на это Львович послал меня к черту, а я, обогнав группу, далеко оставил позади себя товарищей, идущих за Бархашом. Если Бархаш шел чересчур медленно, то я, в пылу некоторого гнева и стремясь ходьбой хотя бы несколько согреть ноги, очень спешил, скоро, конечно, сдал и чаще стал делать остановки; воздуху не хватало, я начал дышать все чаще и чаще, к тому же голова разболелась еще больше. На остановках я уже не наваливался грудью на ледоруб, а прямо ложился на снег так, чтобы не давил еще больше отяжелевший рюкзак. Скоро я выбился из сил и, дождавшись товарищей, стал просить сделать скорее привал на ночлег.

Привал был скоро устроен, палатки с трудом раскинуты и укреплены по углам ледорубами, и красноармейцы стали собираться вниз. Герасимов заявил Крыленко о своем намерении идти тоже на пять тыс. вместе с красноармейцами.

– «Позвольте, а как же седловина?» – спросил Крыленко Герасимова.

– «Завтра поднимусь, – ответил он, – а на вершину я уж не пойду».

Скоро все трое скрылись в пелене снега. Ветер и буря разыгрывались не на шутку. Палатки с трудом стояли, несмотря на то, что по углам были укреплены ледорубами. Расположились мы в двух палатках: в одной – Крыленко и «мальцы», в другой – Бархаш и я.

– «Ноги, видимо, у меня примерзли к подметкам ботинок», – говорю я Бархашу.

– «А ты сними ботинки и натри ноги вазелином, легче будет», – посоветовал Бархаш. Но это не помогло. Ноги чертовски ныли. В соседней палатке возились с поломанным складным маленьким примусом и скоро принесли его нам, чтобы мы разожгли его и вскипятили воды. Это дело было поручено мне. Налив керосину, я стал разжигать его денатуратом. Денатурат горит скверно; только горелка нагреется и я начну накачивать примус, клубы удушливого дыма без огня заполняют мне, рот, лицо и палатку. Бархаш лежит в спальном мешке, закутавшись с головой.

Наконец, глаза у меня вылезли на лоб, голову окончательно разломило и я сказал Бархашу, что брошу это бесполезное занятие к черту.

Теперь стал возиться Бархаш со своей походной кухней и с сухим спиртом. Часа через 2-3 с трудом имели мы по одному стакану горячего шоколада. Шоколад немного согрел, но я уже больше не в силах был сидеть и со стоном влез в мешок, думая, пройдет ли к завтрашнему дню у меня головная боль. Этот вопрос был для меня всем. Если голова будет болеть так же, и если ноги сразу же будут мерзнуть, как сегодня, то я не смогу подняться на пик. С этими тяжелыми и печальными думами пролежал я до утра, ворочаясь с боку на бок с мешком. Бархаш, видимо, тоже мерз, так как он то и дело поднимался, укутывался сверху одеялом и не меньше, чем я, ворочался.

Всю ночь бушевала буря. Ветер рвал полотнище палатки и наметал сугробы снега. К утру погода не улучшилась, правда, немного стих ветер. Палатки были занесены до половины. Ледорубы, оставленные нами вчера немного воткнутыми в твердый снег, сегодня были занесены снегом, виднелись только их кирки.

Бессмыслицей было бы выступать в такую погоду по снегу, по которому нельзя было пройти, не увязнув выше колен. Часам к 12 седловина открылась и манила своим видом к выступлению. Но через час-другой снова снег, ветер и буря. У меня голова нисколько не улучшилась. Вспомнил я последнее настроение трех товарищей, с которыми я поднимался сюда, и подумал: а как, наверное, хорошо им на 5000 м в палатках за скалой, с дровами, с горячей пищей. Мы были на высоте 5600 – 5700 м, хотя анероид показывал 5600 м. Вся надежда на то, что буря вновь утихнет, головная боль пройдет и можно будет идти дальше. Ночью мороз был зверский, доходил наверно до 28°. Ноги все время не переставали ныть, видимо, я их поморозил. Ботинки лежат в спальном мешке для того, чтобы утром были потеплее. У Бархаша же они лежали сбоку возле спального мешка.

Утро настало прекрасное. На небе ни одного облачка. Седловина, склон и пик Ленина отчетливо вырисовывались на синем фоне неба. Солнце начинало печь, но, несмотря на это, все-таки было холодно. Бархаш встал раньше меня и долго возился со смерзшимися ботинками, которые теперь представляли как бы деревяшку. Он их мял, смазывал рыбьим жиром, оторвал петлички от ботинок и не меньше, чем через час, надел их, предварительно тщательно смазав ноги вазелином. Товарищи были уже готовы и радовались, глядя на седловину и на вершину. Но они и сейчас уже жаловались на то, что ноги у них начинают мерзнуть.

Прекрасная погода меня не радовала, как других. Голову и самого меня ломило не меньше, чем позавчера.

Что это, горная болезнь? По-моему, нет. Помню, когда я ее переживал на Кавказе, она выражалась совсем иначе. Меня тошнило. Временами я выплевывал слюну с кровью. Голова, правда, болела также, но главное – тогда я спал прямо на ходу. Ничего подобного нет сейчас. Ни тошноты, ни крови, ни тем более основного признака горной болезни – мании спать – у меня не было.

Что же это тогда? Просто общая утомленность и слабость от подъема, нескольких возвращений и переноски больших грузов.

Я не знаю, что мною руководило: то ли нестерпимая головная боль, то ли позавчерашняя демобилизация в настроениях – усталость и отсутствие перспективы, что погода продолжится хорошей и хватит сил достичь пика Ленина, но только я, безнадежно, тоскливо взглянув на пик, заявил огорошенным товарищам, что я иду вниз.

«Как, что, почему?» – все враз спросили меня, но, вглядевшись в мое лицо, видимо поняли меня, удовлетворились и стали прощаться. Все же я решил проводить их немного.

Ноги у всех начали замерзать после первых 15—20 минут хода. Мои ноги, особенно кончики пальцев, стали не в меру чувствительными и опять у меня ныли, как позавчера. Поднявшись на 50 метров, я сказал Николаю Васильевичу, что пойду вниз в палатку, передал ему мешок, крепко пожал всем руки и пожелав счастливого восхождения, бегом спустился обратно в палатку.

Запыхавшись, свалился я в палатку, разулся и стал отчаянно оттирать ноги. Пальцы были белые и никак не поддавались оттиранию снегом и вазелином сразу вместе.

Теперь я оказался в наиглупейшем положении. Надо идти вниз одному без веревки через трещины, которые теперь все занесены снегом, а снег еще не смерзся и был рыхл, идти было рискованно. «Не миновать мне трещины», – думалось мне. Страшно, но идти надо. Продовольствия нет. Воды нет уже третий день. Оставаться здесь и ждать товарищей без продовольствия тоже нельзя.

Что же делать, как быть? – эти мысли не выходили у меня из головы. Кроме того, я имел поручение Крыленко спустится вниз, привести лошадей ко Второму поперечному леднику и ждать их; если же они не вернутся к 6 сентября, т.е. через 3 дня, то нужно было снаряжать спасательную группу и идти вверх искать их. Все это сразу придало мне смелости, и я решился. Иду вниз, иду один. Не успел я оттереть ноги и собрать некоторые вещи для спуска вниз, как я услышал около палатки разговор людей.

Неужели вернулись наши, не достигнув седловины. Полотнище, заменяющее дверь, отдернулось, и Герасимов с красноармейцами влезли, ко мне в палатку.

– «Ура, браво», – закричал я от радости. Теперь я не один, теперь не страшны будут трещины.