Глаза ротмистра слегка затуманились при одном воспоминании о верном Хазаре, ахалтекинце чистых кровей, оставленном в Петербурге. Как он там сейчас?..

На вывеске местного рынка красовались те же серп с молотком и звездой и надпись «Хоревский колхозный рынок». Второе слово было, мягко выражаясь, странным, но что делать? Подобными несуразицами здесь наполнено все. Петр Андреевич решительно ступил под гостеприимную арку...

* * *

Торговля была удручающе скудной: всего несколько рядов грубо сколоченных прилавков из потемневшего от непогоды дерева с такими же грубыми навесами, заполненные торговцами едва ли на треть, причем товары были не менее убоги, чем окружающий пейзаж... Пробовать продукты, куркули деревенские, тоже не давали, исподлобья наблюдая за странноватым покупателем, с унылой миной разгуливающим между рядами.

Урчание в животе от вида недоступного съестного только усилилось, и тогда Петр Андреевич, чтобы не бередить себя, испытывая танталовы муки, решил навестить вещевые ряды.

Здесь торговля кипела: были заняты не только все прилавки, точно такие же как и продуктовые, только без навесов (интересно, а дождь их что – не мочит?), но и грязный снег вокруг, застеленный тряпьем всевозможных цветов так, чтобы оставить только узкие проходы для покупателей, которых было чуть ли не в десять раз больше, чем продавцов. Продавалось и покупалось все, начиная от совершенно новой одежды с неоторванными еще фабричными ярлыками, довольно красивой фарфоровой, фаянсовой и керамической посуды и запчастей, по виду автомобильных, до сущего барахла типа старых помятых чайников и явно отвернутых где‑то в подъездах видавших виды дверных ручек. Всякого рода электродетали, лампочки, аляповатые шкатулки, шестеренки и подшипники, копилки в виде кошек и поросят рядом с живыми, едва прозревшими пискливыми котятами сомнительной родословной в старой меховой шапке, разномастные непарные туфли, слесарный, устрашающего вида и навевающий мысли о средневековой инквизиции инструмент... Какой‑то чернявый смуглолицый паренек в вязаной шапочке, натянутой по самые глаза, толкнув будто невзначай плечом, вполголоса, глядя куда‑то в сторону, предложил «шмаль»... Похоже, здесь ротмистру Чебрикову делать было вообще нечего. Пора домой, нагулялся...

И вдруг граф замер с поднятой ногой. Что‑то знакомое почудилось ему на прилавке перед только что пройденным продавцом. Вот оно!

На грязно‑зеленой холстинке, похоже, лоскуте от какой‑то военной одежки, дослужившей до обтирочного материала, среди разнообразных значков и монет, разложенных рядками и насыпанных в круглую жестянку вроде коробки из‑под леденцов‑монпансье, выделялся большой серебряный рубль с двуглавым коронованным орлом...

* * *

Не чуя под собой ног, Петр Андреевич летел домой, сжимая в руках два наполненных под завязку пластиковых пакета с ручками (а удобно, кстати, придумано, нужно будет запомнить!), украшенных какими‑то аляповатыми рисунками, причем на одном – та же красная пятиконечная звезда с серпом и молотком и еще одна непонятная аббревиатура ДОСААФ.

В пакетах была самая разнообразная снедь: куриные яйца, поштучно завернутые в клочки газеты, и сметана в закрытой бумажной крышкой стеклянной банке, сырая ощипанная курица (нужно будет запечь в золе!) и полведра замечательной картошки, домашний творог и баночка с медом... Не забыть про бутылку какой‑то непонятной «Столичной» водки (продавец клялся‑божился, что она почему‑то «не паленая»), купленную из‑под полы у какого‑то разбитного небритого мужичка в плоской кожаной кепке, когда‑то синей стеганой куртке, распахнутой на голой груди, защитного цвета брюках‑галифе, заправленных, правда, не в сапоги, а в какие‑то обрезанные чуть ли не по щиколотку валенки... Только хлеб и соль пришлось купить в магазине у скучающей тол стой продавщицы, равнодушно читающей за прилавком какую‑то растрепанную книжицу, на мягкой обложке которой полуобнаженную красотку страстно обнимал жгучий латиноамериканский мачо. И все это богатство – за обычный серебряный полтинник! Нужно было видеть, как загорелись глаза у пожилого очкастого торговца, только что дремавшего с открытыми глазами – у его прилавка покупателей что‑то не наблюдалось вообще, – едва он завидел шлепнувшуюся перед ним на тряпку монету. Каким‑то шестым чувством Чебриков вмиг уловил, что это – коллекционер из завзятых и его уже просто так не отпустит. Услышав цену и сопоставив ее с цифрами, только что виденными на ценниках, граф, словно заправский биржевой маклер, смело поднял ее впятеро и тут же понял, что продешевил: нумизмат – так, вроде бы, называют сдвинутых на всякого рода медяках – тут же вытащил из‑за пазухи ворох мятых купюр, отсчитывая требуемую сумму...

Теперь жить стало веселее, особенно если принять во внимание еще не менее четырех‑пяти десятков кругляков разного достоинства, побрякивающих в кармане! Там даже памятный рублевик есть – к десятилетию правления его императорского величества Николая Александровича. Наверняка еще дороже обойдется. Это если не считать двести пятьдесят рублей золотыми пятерками и десятками в бумажнике. Эх, жизнь моя жестянка, как говорят блатные! А еще стреляться хотел не далее чем утром, идиот малахольный!

А это что? Книжная лавка? Может, найдется что‑нибудь по истории этого проклятого, перевернутого вверх тормашками мира?

* * *

Пенсионер Колосков тоже летел домой словно на крыльях, едва дождавшись ухода странного прохожего, продавшего странную монету буквально за копейки, чтобы покидать в видавшую виды сумку свое барахлишко.

Егор Кузьмич считался в городе нумизматом со стажем, хотя в последнее время был вынужден потихоньку распродавать свою коллекцию по причине черных времен, наступивших после кончины дражайшей половины, Елизаветы Александровны, прошлой осенью, да и вообще... По мерзости жизни, не располагающей к занятию нумизматикой и прочими возвышенными материями... Продавал на барахолке он, конечно, всякую ерунду: сердце кровью обливалось трогать самое ценное, собранное с огромным трудом и напряжением всего семейного бюджета в относительно сытые доперестроечные годы. Жорка Конькевич, Борода, давно уже зуб точит и на рубль Иоанна Антоновича, и на сибирский пятак 1763 года с гуртовой надписью, и на пробный никелевый пятнадцатикопеечник 1916‑го... Нет, пока с голоду еще не помирает, шиш ему, шустрому!

Что же за невидаль сегодня с неба свалилась? Серебро – это точно, не обманка какая! Серебряный полтинник. Никакой это не новодел, это просто так, чтобы лоха провести, Кузьмич плел странному мужику околесицу. Не на коленках делан, видно качество за версту. Для специалиста, конечно... Эмигрантский выпуск? Похоже на то. Откуда в России мог взяться Александр IV, да еще бритый, похожий на актера Броневого, Мюллера из «Семнадцати мгновений»? Да и дата «1989»! Только эмигранты на такое могли отважиться... Уж не знаю, как в Союз попала такая вещь. Вещь «тяжелая»...

Надо будет к Жорке наведаться... Как там его телефон рабочий: 34‑45 или 45‑34? А, ладно, спрошу, язык не отвалится...

6

Телефонный звонок оторвал Николая от листа дрянной серой бумаги, девственную чистоту которого он, покрывая строчками насквозь казенного содержания, с переменным успехом пытался нарушить уже целый час. Нельзя сказать, чтобы на этот раз капитан не был рад перерыву в работе. Писал‑то он вовсе не сочинение на тему: «Где я провел лето», а рапорт по поводу безвременной, причем явно насильственной, кончины уже второго фигуранта по «опиумному делу».

– А не ты ли сам ему шейку‑то цыплячью свернул, Александров? – спросил с нехорошей такой усмешечкой Каминский, когда, выплеснув все имеющиеся запасы сквернословия на то краснеющего, то бледнеющего опера, отпустил было его восвояси.