– А зачем тогда?

– Головы там опять рубить будут сегодня. Нехристи, прости меня Господи, – перекрестился мужик. – Нехристи они и есть.

– Да не может быть! – переглянулись оба пехотинца. – Посмотрим, поручик?

– Что там смотреть? – нехотя ответил Бежецкий. – Кровавое варварское зрелище.

Перед глазами у него, как наяву, встали содрогающиеся на земле обезглавленные тела, дымящаяся на морозе кровь, недоуменно моргающая глазами отсеченная голова в руках палача…

– Посмотрим! У нас, в России, такого не увидишь! – тянули его за собой новые знакомые. – Будет что рассказать, когда вернемся!

– Боюсь, – пробормотал Александр, с неохотой подчиняясь, – что вам будет что рассказать и без этого…

* * *

Лобное место встретило троих друзей разноголосым гомоном. Перед старым дворцом яблоку негде было упасть, а предложить место, как в прошлый раз, было некому, поэтому офицерам удалось протолкаться лишь до половины отделявшей их от места казни толпы. Но и отсюда им должно было быть видно все – то ли новый король решил внести нечто прогрессивное в столь традиционное для его страны дело, то ли перемены давно уже назревали, то ли преступникам была оказана небывалая честь, но перед дворцом был сколочен невысокий деревянный (деревянный!) помост, по которому неторопливо прохаживался палач.

– А где же плаха? – возбужденно теребил Бежецкого за рукав подпоручик. – Плаха‑то где?

– Зачем?

– Ну, мужик же тот говорил, что преступникам головы отрубят! А тут ни топора, ни плахи.

– Наверное, гильотину готовят, – скривил в улыбке губы новый Сашин знакомец – поручик Савранский. – По примеру наших французских союзничков.

– Вы оба неправы, – неохотно ответил Александр: тема разговора его не слишком вдохновляла, но нельзя же было старожилу не объяснить все новичкам! – Да, головы действительно отрубят, но при этом обойдутся и без гильотины, и без топора с плахой. Видите на поясе у палача саблю?

– Саблей? – ахнул Кужеватов. – Не может быть!

– Может, – вздохнул Саша. – Еще как может. Это дамасский клинок – почище иной бритвы будет.

– И все равно, – не верили пехотинцы. – Перерубить позвоночник…

– Увидите сами…

По углам помоста, с винтовками на плече, стояли солдаты в никогда еще не виданной Александром форме: темно‑зеленые мундиры с многочисленными золотыми пуговицами на груди, снежно‑белые ремни амуниции, синие шаровары с алыми лампасами, сверкающие сапоги. А главное – каракулевые шапки с красным верхом и огромной сияющей кокардой. Новые королевские гвардейцы будто сошли с иллюстраций из книг по истории русской армии XIX века.

«Что ж, – подумал поручик. – Похвально. Все‑таки не куцые мышиные мундирчики от щедрот его величества кайзера Германского!»

Еще более удивился он, когда королевский глашатай, перестав тараторить по бумажке на местном наречии, уступил место вальяжному господину в европейском платье, начавшему зачитывать приговор снова, но уже по‑русски.

– Это что же получается? – обернулся Саша к товарищам. – Король сделал русский язык одним из государственных?

– Почему бы нет? Раз Афганистан сейчас вассал Российской империи, то и статус языка должен быть повышен, – солидно заметил Савранский. – Я вот слышал, что в Бухаре…

И в этот момент на помост вывели под руки пятерых приговоренных. Вернее, вели, даже волокли, лишь четверых, а пятый – высокий худощавый человек – шел сам, гордо неся голову. Что‑то знакомое показалось Саше в его фигуре, посадке головы…

«Да ведь это же Али Джафар! – обмер он. – Он‑то почему здесь? Зачем?..»

Но слова «русского» глашатая уже падали каменными глыбами в притихшую толпу:

– …за государственную измену и попытку убийства нашего брата Махмуд‑Шаха приговариваются к смертной казни через четвертование!

Чтец остановился и обвел безмолвствующее людское скопление взглядом.

– Но, памятуя о гуманизме, бытующем среди цивилизованных держав, его величество милостиво изволил заменить преступникам четвертование отсечением головы!

«Будто это что‑то меняет, – думал поручик. – Все одно – смерть. Гуманист наш, понимаешь, цивилизатор… Смотришь, действительно гильотину введет из чистого гуманизма. А то и виселицу – по российскому образцу. А скорее всего – все сразу. Слишком, видно, его величество в детстве любил жукам лапки отрывать да кошек вешать…»

Подручные палача тем временем швырнули на колени одного из приговоренных – старика лет семидесяти, к счастью, Саше совсем не знакомого. Великан в красном плавно извлек из ножен свою «дамасскую смерть»…

– Ба, да вам дурно, Алексей! – Савранский подхватил под локоть отвернувшегося от помоста Кужеватова: и не мудрено было отвернуться – брызги крови, хлынувшей на взревевшую от восторга толпу из перерубленной шеи казненного, не долетели до друзей какие‑то метры. – С такой нежной психикой вам не в армии – в Смольном институте подвизаться! Правду я говорю, поручик?

Александр не ответил. Вид крови давно не вызывал у него дурноты, но он сейчас всей душой сочувствовал подпоручику и сам многое бы дал, чтобы оказаться подальше от переполненной площади. В особенности из‑за взгляда опального гвардейца, казалось, нашедшего сейчас его, Сашу, в многотысячной толпе.

А на колени ставили вторую жертву – здешнему правосудию были чужды европейские проволочки…

– Саша! – отчаянно выкрикнул Кужеватов за Сашиной спиной.

– Да, да, – словно в гипнозе, поручик не мог отвести глаз от конвульсивно бьющегося на помосте обезглавленного тела. – Мы сейчас уйдем, Алексей…

– Саша!..

Бежецкий обернулся и увидел, что уже не Савранский держит бледного, как полотно, друга, а тот сам старается удержать на весу безвольного поручика.

«Сомлел наш герой!»

Но рука, которой он хотел обхватить офицера, внезапно коснулась чего‑то влажного и горячего…

– А‑ах!..

Толпа качнулась в стороны, образовав вокруг двух офицеров, старающихся удержать на ногах третьего, свободное пространство. Ей уже дела не было до расстающегося с жизнью на помосте преступника, когда рядом такое.

– Кто? – с перекошенным бледным лицом, Алексей судорожно шарил рукой по кобуре, пытаясь нащупать застежку. – Кто посмел?

– Не стреляйте! – Саша бережно опустил еще теплое и податливое, но, увы, бездыханное тело (кровь обильно струилась из раны под левой лопаткой) на землю и тоже обнажил оружие. – Разве что в воздух! Иначе разорвут!

Толпа, угрожающе гудя, напирала со всех сторон. В разных местах, среди моря воздетых к небу кулаков, виднелись уже палки и камни.

«Будь что будет, – решил Бежецкий. – Если будет нужно – стану стрелять на поражение. Но это – в самый последний момент! Только бы нервы у Кужеватова не сдали!..»

Где‑то рядом рванул воздух выстрел. Гулкий, винтовочный. Саша бросил взгляд туда и увидел гвардейцев, пробивающихся к русским офицерам с винтовками наперевес. Толпа, разочарованно ворча, как бродячий пес, у которого отняли кость, медленно раздавалась в стороны от сверкающих на солнце штыков. «Спасены, – перевел он дух. – Но еще бы чуть‑чуть…»

– Успокойтесь, подпоручик, – тронул он за рукав Кужеватова, в глазах которого стояли злые слезы, а в руках крупно подрагивал наведенный на толпу пистолет. – Обошлось. Для нас с вами…

Но толпа опять взорвалась криками, и Александр успел увидеть, как только что безучастно стоящий на помосте Али Джафар, вооруженный саблей, отнятой у палача, скрывается среди вопящих людей. Один из гвардейцев попытался выцелить беглеца поверх голов, но сразу несколько рук задрало ствол винтовки вверх, и выстрел лишь снова спугнул успокоившихся было голубей на кровле дворца…

* * *

«А ведь могли и мне ножик в спину сунуть, – Думал Саша, стоя у темного окна, за которым где‑то далеко‑далеко слышалась перестрелка. – И очень даже легко… Повезло?..»