ЧАСТЬ ВТОРАЯНАД ПРОПАСТЬЮ

Ты, покорив меня, не многого достиг.

И от грехов моих убыток не велик.

Вручать и отбирать не утруждайся больше:

Вручаешь поздно Ты, а отбираешь вмиг.

Омар Хайям[90]

11

Волоча на плечах неподъемный груз, Александр брел и брел по раскаленной каменистой пустыне, едва передвигая ноги.

Невозможно шагать, когда на каждой ноге висит, вцепившись клыками в ботинок и плотоядно урча, по огромному зверю. На правой висел белый и пушистый, похожий на кота Маркиза, некогда – Сашиного любимца. Так бы и погладил, почесал за ушком, если бы не яростный взгляд налитых кровью, совсем человеческих глаз… Того, что волочился за левой, погладить не решился бы и самый бесстрашный в мире укротитель – короткошерстный, почти голый, поджарый, угольно‑черный зверь кротко глядел на свою жертву серо‑голубыми, тоже человеческими глазами…

Хотя пейзаж вокруг был знаком до мелочей, нес на плечах поручик вовсе не раненого фон Миндена: его пригибала к земле огромная каменная глыба – выщербленная пулями и окрашенная кровью. Одна из тех, меж которых он, чтобы спасти свою жизнь, оставил умирать безвестного солдатика. Покорную пешку в игре, придуманной вовсе не им.

Вот он, бредет чуть поодаль, опустив голову. Он тоже несет камень, правда, куда меньше. И не в странноватую свою мешковатую униформу одет, а в просторный белый балахон. Кровь стекает по короткому ежику волос, странным образом не пятная его белоснежных риз…

Все они здесь: и Еланцев, и Селейко, и Ратников, и Таманцев… Облаченные в белое помощники несут и несут каждый свою ношу, не ропща и не задавая вопросов. Но Бежецкий точно знает, что попутчики – не навсегда. Впереди распахнулась во всю ширь бездна, и оттуда веет жаром, будто из печного поддувала. И на краю ее все, кроме него, должны будут сложить с плеч свой груз. Пусть она совсем не приближается, с каждым шагом отдаляясь на такой же шаг: у каждого пути должен быть свой финал…

Смертельно хотелось пить. Вода была рядом – только руку протяни. Необъяснимым образом она колыхалась неподалеку – не струилась по земле, не текла с неба, не была налита в какой‑нибудь сосуд. Время от времени она подплывала к самому пылающему лицу, едва не касаясь губ. От нее веяло умиротворением и прохладой, нужно было лишь чуть приоткрыть рот, чтобы влага чудесным потоком влилась в страдающее от нестерпимой жажды нутро… Но Александр лишь упрямо стискивал зубы, и она укоризненно – хотя как может излучать укоризну обычная вода – удалялась.

Иногда клыки зверей пропарывали прочную кожу ботинок и вонзались в плоть. И страдалец чувствовал отзвуки укусов во всем теле – от головы до пят. Яростные, скручивающие тело в тугой узел боли. До крика, до хруста в размалываемых в пыль зубах… Но палачи вновь ослабляли захват, стремясь продлить пытку, и боль отступала. Не уходила совсем – вон она бредет чуть в стороне: красивая стройная женщина с рассыпавшимися по обнаженным плечам иссиня‑черными волосами. И улыбается, не разжимая губ… Обнаженная красавица, против его, Сашиной, воли вызывающая в молодом теле горячую волну желания, перед которым тускнеют все мучения…

«Я в аду, – думал молодой мужчина, и мысли его текли плавно, как мутная река, вздувшаяся в половодье. – Все это – ад. Весь Афганистан – ад. За что мне все это? Зачем я здесь?..»

А сверху, с черного неба, тяжкими гирями падали непонятные слова, никак не желающие складываться во что‑то осмысленное…

* * *

Бескрайнее белое пространство наискось пересекала прихотливо извивающаяся темная черта. Такую оставляет карандаш, если не глядя вести им по листу бумаги в раскачивающемся на стыках рельсов железнодорожном вагоне. Или в учащемся по бездорожью автомобиле. Она одновременно казалась расположенной далеко‑далеко – на другом конце Вселенной (и тогда должна быть исполинской), и совсем рядом – перед глазами.

Саша вел взглядом вдоль этой черты и размышлял, что бы она значила. Неужели из пылающего ада он угодил в ад ледяной? Нет, температура вокруг была довольно комфортной – не слишком холодно, но и совсем не жарко… Что же это за наваждение? Уж не получил ли он на самом краю геенны огненной неожиданную амнистию, чтобы вознестись в чертоги ангельские? За какие такие заслуги?..

Зрение вдруг сфокусировалось – и молодой человек понял, что странная черта – тонкая трещина, пересекающая белую плоскую поверхность. И до нее – вовсе не бесконечность. Метра два‑три – не больше. И тогда это…

«Да это же потолок! – простая мысль показалась гениальным озарением. – Я лежу на спине и смотрю в потолок. А на потолке – трещина».

Он попытался повернуть голову, но ее удерживали на месте какие‑то мягкие, но прочные тиски, и удалось лишь чуть‑чуть скосить в сторону глаза. И увидеть краешек оконной ниши, с крошечным проблеском чего‑то ярко‑голубого в уголке… Движение это вызвало яростный взрыв боли, заставивший сцепить зубы, чтобы не застонать.

Но застонал, тонко и мучительно, кто‑то другой, совсем рядом.

«Мучается, бедняга, – сочувственно подумал Александр, пережидая, пока перед глазами калейдоскопом перестанут мельтешить красные и зеленые пятна и сквозь них проступит знакомая трещина, за которую можно зацепиться, будто за спасительный якорь, – тело попало в плавный водоворот, выворачивающий душу наизнанку. – Почище моего, видать, ему приходится…»

– Очнулся, касатик!

Мамин голос. Нет, бабушкин. Но бабушка ведь умерла? Да, давным‑давно, когда Саше было… Сколько же ему было лет, когда умерла бабушка – нестарая еще, удивительно красивая женщина, страдавшая ужасным недугом? Десять лет? Двенадцать? Кажется, двенадцать… Хотя какое сейчас это имеет значение – она же рядом…

В поле зрения появилось какое‑то странное, перевернутое лицо – сначала шел подбородок, потом губы, нос и уж в последнюю очередь – глаза. Так в жизни не бывает, и Саша неожиданно развеселился.

Видимо, его попытки сдержать смех не понравились хозяину странного лица, и тот исчез, пошевелив напоследок бровями.

«Привидится же такое? – думал Бежецкий. – Никогда не думал, что бывают такие лица…»

А глаза сами собой тянулись к окну, несмотря на мучительную боль, тупыми шурупами ввинчивающуюся в мозг. И спустя немного он уже мог убедиться, что это – действительно окно, а за ним – чистое безоблачное небо.

– Ожил, гвардеец!

Этот голос ему тоже был очень знаком. Только вспомнить бы, кому принадлежал…

– Молодец! А то я уже думал, что придется тебя в Россию таким и отправлять. Хотя это и небезопасно…

«Иннокентий Порфирьевич!..»

* * *

– Где тут наш страдалец? – раздался где‑то вдалеке раскатистый бас, и подпоручик Стебельков, ворвавшись в палату, прежде чем подскочить к своей койке, сделал страшные глаза и изобразил руками что‑то огромное.

– Что за пантомима, право, подпоручик? – оторвался от книги капитан Хлебников, старший по чину в шестиместной палате для выздоравливающих: Александра не так давно перевели сюда со второго этажа, из вотчины невропатологов. – Скажите словами, а то мим из вас, признаться, никакой…

Но сообщить бедняга ничего не успел: дверь распахнулась, и на пороге воздвигся генерал Мещеряков в накинутом на плечи так, чтобы не скрывать парадного мундира, белом халате. За его плечами виднелись еще чьи‑то головы.

– Лежите‑лежите, господа! – замахал генерал руками на зашевелившихся (впрочем, не слишком активно) офицеров. – Вы не при мундирах, да и у меня чина не видать, – с улыбкой коснулся он плеча, где под тонкой тканью халата топорщился эполет. – Я тут по‑простому, по‑свойски…