Вот и сейчас, стреноженный, он лежал рядом с безмолвным фон Минденом, бледностью и неподвижностью походившим на мертвеца, понося своего спасителя на чем свет стоит.

– Палач!.. Убийца!.. Освободите меня сейчас же, мерзавец! – Господин Линевич уже охрип от долгих криков, и проклятия его походили на сиплое карканье. – Вам удалось добыть что‑нибудь съестное? – тут же, без перехода, деловито осведомился он. – Я умираю с голода!

– Нет, впустую, – устало ответил Саша, аккуратно ставя автомат к камню и опускаясь рядом.

– Бездарь!.. Подонок!.. – снова заголосил кликуша, ворочаясь на своем жестком ложе.

«Может, развязать его к чертям собачьим? – подумал офицер, отворачиваясь. – Пусть идет себе на все четыре стороны! Доберусь, в конце концов, и с одним фон Минденом. А там скажу, что путеец сбежал ночью, когда я спал…»

Но, думая об этом, Саша уже знал, что никогда так не поступит. Даже если придется тащить на себе сразу двоих: все более теряющего подвижность барона и связанного чиновника.

– Заткнитесь, Линевич, – не открывая глаз, внятно проговорил фон Минден, которого Саша полагал пребывающим без сознания. – Надоели уже своей бездарной имитацией бреда хуже горькой редьки.

Путеец мгновенно замолчал, чего Александр совсем не ожидал от него. Лежал и молча сопел в траву.

– Вы не могли бы, поручик, помочь мне перебраться подальше от этого симулянта? – попросил немец, неуклюже пытаясь сесть: ноги у него, похоже, совсем уже не двигались. – До смерти надоел своим скулежом сей господин!

Под злобное бормотание связанного Бежецкий оттащил поручика на несколько метров и прислонил спиной к огромному валуну, нагретому солнцем.

– Хорошо‑то как, – блаженно зажмурился барон, подставляя бледное лицо, оттененное огненно‑рыжей щетиной, уже претендующей на звание бороды, ласковому солнышку. – Сидел бы так и сидел…

– Зачем вы вообще с нами потащились? – спросил Саша, устраиваясь рядом. – За версту ведь видно, что вы офицер, извините за прямоту, не боевой. Сидели бы в своей конторе, перекладывали бы с место на место реестры да ведомости. К чему этот каприз? Зачем вы вообще здесь, в Афганистане?

– А вы? – улыбнулся, не поднимая век, поручик.

– Ну… – смешался Александр. – Я – другое дело…

– Я слышал о вашей истории, – последовал ответ.

– Ну, знаете ли!.. – ощетинился молодой человек, которого утомили уже пересуды насчет его бегства из гвардии.

– Вот и я тоже романтик, – вздохнул фон Минден. – Что мне светило в Империи? Медленный рост до следующего чина, те же конторы и реестры… Захотелось вот чего‑то нового, решительно отличающегося от привычного жизненного уклада… Ну, и дядюшка мне помог.

– И кто у нас дядюшка? – хмыкнул Бежецкий. – Кто‑нибудь из придворных шаркунов?

– Ошибаетесь, Саша… Вы позволите вас так называть?

– Конечно, барон. А вас как звать‑величать?

– Владимиром Федоровичем, – ответил поручик. – Вы можете – просто Владимиром. Или Володей. Так меня маменька звала в детстве.

– Я думал, что вы какой‑нибудь Вильгельм.

– Зря думали. Я с младенчества крещен в православие. Батюшка мой, знаете ли, совершенно равнодушен в вопросе религии и легко согласился бы даже на обрезание наследника, – усмехнулся барон. – По магометанскому канону или по иудейскому – без разницы. Ему, мотающемуся по Европе из одного казино в другое, на все, кроме рулетки и «фараона»,[85] было наплевать.

– Почему же он остановился на православии?

– Потому что матушка моя – православной веры, – вздохнул фон Минден. – Елизавета Никитична. В девичестве – Мещерякова…

– Да вы что! – подскочил на месте Бежецкий. – Так вы?..

– Да, я – племянник генерала. Увы, то, что я почитал везением, обернулось той же рутиной, что и в Империи. Правда, выслуга в чин здесь идет быстрее, – саркастически улыбнулся Владимир. – И больше вероятность гибели от шальной пули. В собственном клозете, например.

Саша помолчал, переваривая услышанное, никак не желавшее укладываться в голове. Еще совсем недавно он считал фон Миндена никчемным армейским бюрократом, высиживающим чин и орденок в относительной безопасности, потом – британским шпионом (в свете последних событий его подозрения уже казались поручику откровенным бредом), а на самом‑то деле он оказался совсем не таким…

– И что же вас, поручик, подвигло на столь резкие перемены в своей жизни?

– Страсть, – пожал плечами барон. – Пагубная страсть… Я игрок, сударь! – с вызовом заявил он. – Папенькины гены, вероятно. Без его удачливости, правда… А еще – скука.

– И вы проиграли казенные суммы?

– Нет… До такого не дошло. Но я влез в долги, в большие долги, Бежецкий. Вы даже не представляете, сколько я должен.

– Многим людям? – Саша честно попытался припомнить, говорил ли ему кто‑нибудь о больших долгах фон Миндена, и никак не мог, что само по себе было странно: Кабул – городок маленький, все про всех все знают…

– Одному, – посмотрел ему прямо в глаза барон расширенными зрачками страдающего от нестерпимой боли человека…

* * *

«А ведь все сходится. – Саша все никак не мог заснуть, ворочаясь на своем жестком ложе под оглушительный храп господина Линевича, умудряющегося сладко почивать даже спутанным по рукам и ногам: вероятно, свою роль играл изрядный слой жира, покрывающий его грузное тело. – Как же я, дурачок, сразу не догадался? Шерлок Холмс выискался…»

Он в сотый раз прокручивал и прокручивал в мозгу то, что ему поведал фон Минден, и не уставал корить себя за легкомыслие и ограниченность. Вот уж доподлинно: хочешь спрятать древесный лист – прячь его в лесу. Так вроде бы выражаются ушлые на такие вот поговорки британцы?

«А ведь что за человек! Никто бы никогда не подумал на него – всем готов помочь, любому – услужить. Меня вот выручил… Хамелеон! Одно слово – хамелеон! А кем он еще должен быть?.. Хитрым и изворотливым хамелеоном…»

Более всего Александра сейчас мучило то, что он никак не может сообщить в Кабул о своих догадках. Что, пока он тут лежит, шпион, может быть, затевает новую каверзу, из‑за которой лишатся жизни новые и новые русские солдаты и офицеры.

Он пытался восстановить в памяти карту Восточного Афганистана, но она, казавшаяся четкой и ясной в первый момент, блекла и расплывалась, стоило «приблизить» ее. И, опять же, не было достоверно известно, в каком именно месте этой обширной территории затеряны три беглеца.

В конце концов, поручик решил последовать совету полковника Теслера, преподававшего в училище тактику.

– Мозг человека – удивительный инструмент, – словно воочию услышал Саша глуховатый голос Георгия Карловича. – Орган совершенно неизученный, но демонстрирующий исследователям такие чудеса, что не снились никаким электронным машинам. Согласно уверениям некоторых ученых, один раз увиденное, услышанное или прочитанное намертво запечатлевается в том комке нервов и соединительной ткани, что находится у каждого из нас вот здесь, – желтоватый от никотина палец офицера прикасается к высокому, с залысинами лбу. – Впрочем, возможно, я и ошибаюсь, – походя, с улыбкой, отнимает он листок бумаги с начерченными на нем полями для «морского боя» у покрасневшего до корней волос Ардабьева. – И мозг за черепной костью наличествует не у всех…

Для того чтобы вспомнить нечто, кажущееся давно и прочно забытым, следует лишь постараться, – переждав смех, продолжает сутуловатый пожилой офицер, прохаживаясь между рядами, заложив руки за спину: на локтях его видавший виды мундир аккуратно – сразу и не заметишь – заштопан. – Мой учитель, например, предлагал отрешиться от всего сущего. Как бы отгородиться от него стеной, отключить зрение, слух, осязание, обоняние… На Востоке такое состояние называют медитацией. И постепенно требуемое всплывет перед вами само…

Закрыв глаза, Александр попытался сделать все, как говорил полковник, но получалось плохо. Ну как, скажите на милость, отключить слух, когда в уши так и ввинчиваются рулады чиновничьего храпа? Что делать с обонянием, если оно, обострившееся от голода донельзя, как у дикого хищника, против воли, выискивает в окружающем воздухе ароматы отсутствующего съестного?