«Соберись, тряпка! – уговаривал он себя. – Неужели, выбирая себе профессию, ты надеялся обойтись без этого?»
Фляги для опасного предприятия подбирали из «выморочного» имущества, чтобы не будить без причины надежду у истомившихся людей. Ратников придирчиво отобрал полдюжины добротных алюминиевых «литровок», собственноручно, не доверяя никому, обернул их поверх обтягивающей металл ткани использованными бинтами и полосами разорванной нательной рубахи.
– Чтоб не выдали, паразитки, – пояснил он внимательно наблюдающему за его манипуляциями поручику. – Звук ночью в горах ох‑ох как далеко разносится. И речка не помешает. А у горцев этих уши – как у собак.
Сосуды были аккуратно сложены в солдатский «сидор». Автомат фельдфебель решил не брать, обойдясь табельным капитанским «федоровым» и острым как бритва финским ножом.
– Чего лишний груз тащить? – пожал он плечами. – Коли заметят меня с верхотуры, он по‑любому не поможет. А мешать будет изрядно. Да и патроны, в случае чего, вам останутся…
Ратников бесшумно, как всегда, отполз от края площадки метров на десять, сверкнул в сторону затаившего дыхания офицера белками глаз и канул в темноту. Даже напрягая изо всех сил зрение, Саша не мог различить в кромешной тьме – ночка, как на заказ, выдалась безлунная, а мириады огромных, мерцающих ледяным светом южных звезд ничего не освещали – скользящего ужом между камней солдата. И надеялся, что с той, вражеской стороны его тоже никто не видит.
Минуты тянулись невыносимо медленно. Бежецкий из последних сил давил в себе желание ежеминутно глядеть на светящийся циферблат часов с намертво, казалось, прикипевшими к цифре «два» стрелками. Самое глухое время ночи. Час Быка, как называли его древние, или «собачья вахта» по‑морскому. Время, когда все существа из плоти и крови спят, а по свету шастает лишь нечистая сила…
Таким порождением ночной тьмы показался Александру выросший над бруствером черный силуэт. Он даже вздрогнул от неожиданности, едва не выронив из рук автомат.
– Не задремали тут, ваше благородие, – сверкнули из темноты зубы, – пока я там вожжался? Держите! – протянул Ратников глухо булькнувший мешок. – Не уроните только – тяжелый…
– Что вы задумали? – забеспокоился молодой человек, видя, что «пластун» не собирается перебираться через бруствер, шаря за ним руками.
– Где второй мешок, ваше благородие? – отозвался тот. – Еще разок схожу, раз такая пруха! Вдруг больше не представится?
– Отставить! – попытался сопротивляться поручик, но фельдфебель уже сцапал за лямку второй, приготовленный на всякий случай мешок.
– А водичка какая! – не слушал он офицера, продевая руки в лямки. – Не водичка – нектар небесный! Я думал лопну…
– Прекратите, Ратников!..
– Тихо, ваше благородие, тихо… – прошептал солдат, уже отползая от края. – Переполошите дикарей еще… А меня, между прочим, Евграфом Тимофеевичем зовут, – сообщил он зачем‑то.
Он исчез, а Саша все сидел, упершись в валун плечом, и корил себя за то, что не смог остановить подчиненного. Рука сама тянулась к влажному мешку, но он позволил себе лишь слизнуть соленую от пота воду с ладони.
«Вот вернется со второй партией Ратников, – говорил он себе, – тогда и устроим пир… Ты уж не подведи меня, Евграф Тимофеевич…»
Он так и не понял, что произошло. То ли «пластун» выдал себя, звякнув ненароком флягой о камень, то ли афганец спросонья решил проявить бдительность…
Ослепительно белая ракета с ядовитым шипением взмыла с другой стороны пропасти, озаряя все вокруг мертвенно‑бледным ртутным светом. Ринулись от камней прочь угольно‑черные тени, а темнота за ущельем вдруг взорвалась сразу несколькими чудесными цветками пулеметных и автоматных огней.
Не обращая внимания на щелкающие по камням пули и жужжащие над головой рикошеты, Александр бил по вражеским огневым точкам короткими очередями, моля Бога лишь об одном: чтобы Ратников сумел затаиться в камнях, переждать огненный шквал и вернуться живым. С водой, без воды, но живым…
Перестрелка завершилась только через час – русские вынуждены были беречь патроны, но и после, до самого рассвета, «та сторона» то и дело огрызалась пулеметным огнем, время от времени подвешивая над рекой «люстры», не дающие шанса остаться незамеченным под их рентгеновским светом…
* * *
– Вон он, видите. – Унтер Таманцев протянул Александру бинокль и чуть‑чуть подправил направление.
Надежды на возвращение Ратникова растаяли вместе с жиденьким туманом, поднявшимся перед восходом солнца с невидимой в его молочном киселе реки. Всего фельдфебеля не было видно, лишь нога в ботинке с потертой рубчатой подошвой торчала из‑за камня метрах в двухстах ниже по склону. И угол, под которым она была видна, плюс каменная неподвижность не позволяли сомневаться: Евграф Тимофеевич не ранен и не затаился…
– Сползаю за ним ночью, – спокойно, как о чем‑то обыденном, сообщил Таманцев офицеру, снова забирая у него бинокль и придирчиво изучая участок откоса между «бруствером» и камнем, за которым лежал убитый. – Пусть уж с нами будет Тимофеич. Дельный был мужик – чего ему, православному, как собаке там валяться?…
Саша не нашел, что возразить: ценой своей жизни Ратников спас всех своих товарищей и в первую очередь – раненых. И не заслуживал того, чтобы валяться непогребенным на поживу стервятникам. Конечно, шесть литров воды не бог весть что, но при экономном использовании этот запас можно растянуть на пару дней. А там, может быть, что‑нибудь решится.
Поручик не сомневался, что их уже ищут: район поиска был известен, а два пропавших вертолета – не иголка в стоге сена, даже в этой горной стране. Тем более что вольноопределяющийся Голотько, не теряя надежды, продолжал ковыряться в раскуроченном нутре рации, прекращая работу лишь после захода солнца, чтобы с первыми его лучами вновь схватиться за обгорелые провода и печатные платы. И Бежецкий был благодарен солдату за это…
Беда в том, что Михайлов был совсем плох, надолго впадал в сон, все чаще напоминающий вечный, а когда пробуждался ненадолго, нес всякую ересь, навевая тоску и уныние на солдат. Периоды просветления были коротки и редки. В момент одного из них он подозвал Александра.
– Сколько мы можем обороняться? – спросил он в упор.
– Не знаю, – ответил Саша. – Если продолжится такая, как сейчас, «позиционная война», то дня два. Если туземцы пойдут на штурм – вряд ли продержимся час. Патронов почти не осталось.
– Грустно, – помолчав, сказал капитан. – Я хочу… нет, не приказать – попросить вас… Когда будет понятно, что обороняться далее невозможно… Одним словом, я прошу, чтобы вы застрелили меня и остальных раненых.
– Я не смогу! – испугался молодой человек. – Зачем?
– Этим вы спасете своих товарищей от мучений, – твердо сказал раненый. – Вряд ли туземцы возьмут нас в плен, но они чужды и христианского милосердия. Смерть наша все равно будет неотвратима, но она будет мучительна. Я понимаю, что это – грех, но Господь простит вам это прегрешение.
– А остальные?
– Как поступить вам и всем остальным, кто может держать в руках оружие, пусть подскажет совесть… Прошу вас сообщить об этом солдатам. Я хочу, чтобы каждый принял решение сам. Я свой выбор сделал.
– Так точно… – растерянно ответил Саша.
– Что ж – дело говорит командир, – со скрежетом почесал заросший рыжеватой щетиной подбородок унтер Таманцев. – Я этим башибузукам в руки живым даваться не собираюсь. Вон, Худайбердыев, – подмигнул он товарищу, – пусть сдается. Он магометанин, и те – магометане. Камуфляж скинет, чалпак напялит и – туземец туземцем.
– Шайтан ты, Таманцев! – буркнул татарин. – Сам чалпак одевай! Я русский солдат!..
– А вы, барон? – обратился поручик к фон Миндену, шикнув на солдат. – Как все или попробуете договориться?
– Вам доставляет удовольствие меня оскорблять, Бежецкий? – отвернулся немец. – Тогда делайте это хотя бы не при нижних чинах. Так, чтобы я мог ответить на оскорбление пощечиной.
