Два человека, мужчина и женщина, стояли перед полированной гранитной плитой, установленной посреди степи. На этом могильном камне не значилось ни имени, ни фамилии, ни дат рождения и смерти. Не было даже портрета. Лишь глубоко врезанный в темно‑красное, словно запекшаяся кровь, каменное зеркало золотой православный крест и скупые строки эпитафии: «Придя ниоткуда, ты ушел в никуда».

– Вы считаете, что этого достаточно? – нарушил молчание мужчина. – Может быть, стоило написать хотя бы имя?

– Для тех, кто знает, – достаточно, – отрезала женщина и, присев, поправила на плите букет цветов, чтобы он не закрывал надпись. – А тем, кто не знает, даже имя ничего не скажет…

Безымянный памятник был изготовлен в лучшей похоронной фирме Санкт‑Петербурга на личные средства Маргариты фон Штайнберг и установлен в степи под Самарой, близ понемногу оживающей деревни Чудымушкино, точно под тем местом, где в огромной высоте парил еще полтора месяца назад портал между двумя мирами‑близнецами. Он был не столь помпезен, как монумент на месте гибели «Святогора», едва различимый отсюда, и вряд ли после того, как эти цветы увянут, кто‑нибудь возложит на него свежие. И невдомек было озадаченным странным заказом каменотесам, что под надгробной плитой их работы никогда не будет ни могилы, ни гроба, даже пустого, символического. Но ведь подвесить памятник в одиннадцати километрах над землей невозможно…

– И вообще, – иронически улыбнулась Маргарита, поднимаясь на ноги, – чье имя вы хотели на этом камне высечь? Бежецкого? Здешний Бежецкий жив, здоров и в ближайшее время обзаводиться подобным атрибутом не собирается. Ротмистра Воинова? Он тоже жив и здоров. Стоит сейчас рядом со мной и задает неуместные вопросы. Или я должна придумывать для вас, сударь, еще одну липовую биографию? Много чести.

– Ну… я…

– Прекратите мямлить, Александр Павлович. Чем вы намерены зарабатывать на жизнь? Поймите, что вся ваша биография, все заслуги и достижения остались там, по ту сторону. Здесь вы – ноль. Поэтому прекратите спорить и привыкайте к тому, что сейчас ваша фамилия – Воинов. И вы понижены в чине до ротмистра.

– Я согласен, Маргарита, вы же знаете.

– И никаких «Маргарит». Сударыня, ваше превосходительство – вы не забыли о моем чине? – баронесса, в крайнем случае – Маргарита Генриховна.

– Маргарита…

– На что вы надеялись, сударь? – повернула к нему непроницаемое лицо женщина. – Что я брошусь вам на шею сразу же, как только вы спуститесь на нашу грешную землю?

– Мы же…

– У нас с ВАМИ ничего не было, – отрезала она. – Да, я когда‑то любила некого ротмистра Бежецкого, но все это – в прошлом. В прошлом моего мира. С вами лично у нас не было никаких отношений. Ваша Маргарита умерла. И в ее смерти есть толика вашей вины, сударь. Так что довольствуйтесь тем, что есть.

– Но Воинов…

– А‑а‑а! Вы хотели занять ЕГО место? Разочарую вас: у нас с ним тоже ничего… не было…

– Как прикажете, – отвел глаза мужчина, не в силах видеть слез на дорогих глазах.

Они постояли еще немного и пошли к автомобилю, ожидавшему их неподалеку.

– Но я могу надеяться? – спросил мужчина, усаживаясь за руль.

– Время покажет… – устало проговорила женщина, смотря сквозь стекло на темно‑красное пятнышко, теряющееся в пожухшей на солнце траве. – Кому и на что стоит надеяться. Живое – живым…

Эпилог

Смерть оказалась совсем не такой страшной, как думал Александр.

Ни ослепительной, выжигающей глаза вспышки, ни испепеляющего жара ядерного взрыва, ни даже могильной черноты. И уж тем более ни конуса света, затягивающего его куда‑то, ни улыбчивых ангелов или хмурых чертей, явившихся по его грешную душу.

Все напоминало последствия того самого, первого, еще афганского ранения, когда только что отдававший в горячке боя команды лейтенант вдруг с изумлением обнаружил себя лежащим на госпитальной койке. Уже без каски и автомата, но со скованной гипсом рукой и обмотанной бинтами головой. Уставившись в беленый потолок палаты с бегущей по неряшливо заделанному русту прихотливой трещиной, напоминавшей реку Волга в исполнении картографов.

Бинтов и гипса, сейчас, правда, не было, равно как госпитальной койки, потолка с отслаивающимися пластами побелки и колючего больничного одеяла. Но и штурвал истребителя вместе с приборной панелью исчез без следа, а вместе с ним – компенсирующий костюм, шлем и перчатки. Коснувшись головы, он не обнаружил той самой страшненькой шапочки с иглами.

Бежецкий был облачен в легкий костюм незнакомого, но очень удобного покроя и какие‑то странноватые, но не выглядящие смешно туфли. А окружение…

Ни на что виденное ранее непонятное помещение, в котором он оказался, не походило. Белоснежное, без углов у сливающихся в одно целое стен и потолка. Странноватый дизайн не давал ощутить перспективы, поэтому казалось, что стены одновременно и рядом, и очень далеко. Ноги ощущали ровную твердую поверхность, но с полом она не имела ничего общего. Присев на корточки и коснувшись белоснежного «нечто», на котором стоял, Александр почувствовал под пальцами что‑то мягкое, теплое, упругое, будто наполненный горячей водой матрас или шкуру огромного доброго животного.

«Чертовщина какая‑то!.. Неужто это и есть тот самый „тот свет“? Я и в самом деле умер?..»

– Я бы так не сказал, – послышался приятный мужской голос, и Александр резко обернулся, вставая.

За спиной обнаружился полный румяный мужчина в отливающем металлом костюме, возникший ниоткуда – никаких признаков двери не наблюдалось. Никаких опасений или неприязни возникший из ничего персонаж не вызывал: с первого взгляда он стал кем‑то вроде старого доброго знакомого или близкого родственника.

– Извините? – выдавил из себя Бежецкий.

– Ну, я бы не сказал, что вы умерли, – доброжелательно повторил незнакомец. – Хотя для внешнего мира, конечно…

«Внешнего мира?..»

– Где я? Моя миссия удалась? Что будет дальше? – засыпал он мужчину – определенно одного из хозяев этого околотка – вопросами. – Почему?..

– Слишком много вопросов, – снова улыбнулся тот. – Давайте я вам лучше расскажу, кто мы и чего мы хотели…

Перед Александром повисло в воздухе сложнейшее переплетение разноцветных нитей, среди которых преобладали золотистые, но встречались зеленые и красные и, совсем редко, других цветов радуги. Клубок жил своей жизнью, постоянно меняя форму, словно перетекая из неправильного шара в некое подобие куба и тут же во что‑то конусообразное… Нити извивались, каждую секунду переплетаясь по‑новому, создавая все новый и новый прихотливый узор. Бежецкому на мгновение показалось, что он что‑то уловил в диком переплетении, но, стоило всмотреться, понимание ушло, а взамен навалилась головная боль, постепенно становящаяся все более и более мучительной. Внезапно он понял, что все то время, что он созерцал разноцветное живое чудо, его окружал какой‑то невообразимый шум, наподобие какофонии, издаваемой симфоническим оркестром в процессе настройки инструментов, только еще более хаотический и немелодичный. Дали знать о себе и другие органы чувств, причем не с лучшей стороны…

– Очнитесь, – донесся сквозь волны пульсирующей боли до Бежецкого голос «гида». – Придите в себя.

Александр поднял веки, и наваждение мгновенно пропало, унося за собой мигрень.

Он был снова в «белой комнате», кругом царила тишина, и в воздухе висел какой‑то тонкий аромат, напоминающий запах фиалки или другого цветка, но только не то зловоние, что секунду назад травмировало обоняние…

– Простите… – Собеседник казался виноватым и сконфуженным одновременно. – Я совсем позабыл о некоторых особенностях человеческих органов чувств… Так вы поняли, что именно я хотел вам показать?

– Не совсем, – хрипло произнес Бежецкий, действительно мало что понявший в живом объемном клубке, только что парившим перед ним.

– Это Континуум, – тихо и как‑то торжественно произнес собеседник, склонив голову…